— Он осел, этот Лонжен. Если фрицы притащатся, нужно быть чистым.
Он засунул палец в ухо и яростно завращал им.
— Если уж ты такой чистюля, — со своего места крик-нул ему Лонжен, — вымой заодно и ноги.
Пинетт бросил на него сострадательный взгляд.
— Их же не видно.
Матье начал бриться. Лезвие было старым и жгло кожу. «В плену отпущу бороду». Солнце вставало. Его длинные косые лучи скашивали траву; под деревьями трава была нежной и свежей, ложбина сна на боках утра. Земля и не-бо были полны знамений, знамений надежды. В тополи-ной листве, повинуясь невидимому сигналу, в полный голос защебетало множество птиц, это был маленький металли-ческий шквал чрезвычайной силы, потом они все вместе таинственно замолчали. Тревога вращалась кругами по-среди зелени и толстощеких овощей, как на лице Шарло; ей не удавалось нигде остановиться. Матье старательно вытер бритву и положил ее в рюкзак. Сердце его было в сговоре с зарей, росой, тенью; в глубине души он ждал праздника. Он рано встал и побрился, как для праздника. Праздник в саду, первое причастие или свадьба с крутя-щимися красивыми платьями в грабовой аллее, стол на лужайке, влажное жужжание ос, опьяненных сахаром. Лю-берон встал и пошел помочиться к изгороди; Лонжен вошел в ригу, держа одеяла под мышкой; затем он появил-ся, апатично подошел к желобу и намочил в воде палец с насмешливым и праздным видом. Матье не было необхо-димости долго смотреть на это бледное лицо, чтобы по-чувствовать, что праздника больше не будет, ни сейчас, ни когда-либо после.
Старый фермер вышел из дома. Куря трубку, он смот-рел на них.
— Привет, папаша! — сказал Шарло.
— Привет, — ответил фермер, качая головой. — Э! Да уж. Привет!
Он сделал несколько шагов и стал перед ними.
— Э! Да уж. Привет!
Он сделал несколько шагов и стал перед ними.
— Ну что? Вы не ушли?
— Как видите, — сухо сказал Пинетт. Старик ухмыльнулся, вид у него был недобрый.
— Я же вам говорил. Вы не уйдете.
— Может, и так.
Он сплюнул под ноги и вытер усы.
— А боши? Они сегодня придут? Все засмеялись.
— Может, да, а может, нет, — ответил Люберон. — Мы, как и вы, ждем их: приводим себя в порядок, чтобы встре-тить их достойно.
Старик со странным видом посмотрел на них.
— Вы другое дело, — сказал он. — Вы выживете. Он затянулся и добавил:
— Я эльзасец.
— Знаем, папаша, — вмешался Шварц, — смените плас-тинку.
Старик покачал головой:
— Странная война. Теперь гибнут гражданские, а солдаты выкарабкиваются.
— Да ладно! Вы же знаете, никто вас не убьет.
— Я же тебе говорю, что я эльзасец.
— Я тоже эльзасец, — сказал Шварц.
— Может, и так, — ответил старик, — только когда я уезжал из Эльзаса, он принадлежал им.
— Они вам не причинят зла, — уговаривал его Шварц. — Они такие же люди, как и мы.
— Как и мы! — внезапно возмутился старик. — Сучий потрох! Ты тоже смог бы отрезать руки у ребенка?
Шварц разразился смехом.
— Он нам рассказывает сказки о прошлой войне, — под-мигивая Матье, сказал он.
Шварц взял полотенце, вытер большие мускулистые ру-ки и, повернувшись к старику, объяснил:
— Они же не психи. Они вам дадут сигареты, да! И шо-колад, это называется пропагандой, а вам останется толь-ко принять их, это ни к чему не обязывает.
Потом, все еще смеясь, добавил:
— Я вам говорю, папаша, сегодня лучше быть урожен-цем Страсбурга, чем Парижа.
— Я на старости лет не хочу становиться немцем, — сказал фермер. — Сучий потрох! Пусть лучше меня рас-стреляют.
Шварц хлопнул себя по ляжке.
— Вы слышите? Сучий потрох! — передразнил он ста-рика. — Лично я предпочитаю быть живым немцем, а не мертвым французом.
Матье быстро поднял голову и посмотрел на него; Пи-нетт и Шарло тоже на него смотрели. Шварц перестал смеяться, покраснел и пожал плечами. Матье отвел глаза, он не имел склонности к судейству, к тому же, он любил этого большого крепкого парня, спокойного и стойкого в трудностях; ему вовсе не хотелось увеличивать его нелов-кость. Никто не проронил ни слова; старик покачал голо-вой и зло посмотрел на них.
— Эх, — сказал он, — не нужно было проигрывать эту войну. Не нужно было ее проигрывать.
Они молчали; Пинетт кашлянул, подошел к желобу и с идиотским видом начал щупать кран. Старик вытряхнул трубку на дорожку, потоптал каблуком землю, чтобы за-рыть пепел, потом повернулся к ним спиной и медленно вернулся в дом. Наступило долгое молчание. Шварц дер-жался очень напряженно, расставив руки. Через некото-рое время он, казалось, очнулся и с усилием засмеялся:
— Я нарочно сказал, чтобы над ним подшутить. Ответа не последовало: все смотрели на него. И потом
внезапно, хотя по видимости ничего не изменилось, что-то дрогнуло, наступила разрядка, нечто вроде неподвиж-ного рассеивания; маленькое разгневанное общество, ко-торое образовалось вокруг него, разбрелось, Лонжен снова принялся ковырять в зубах ножом, Люберон прочистил горло, а Шарло с невинным взором начал напевать; им никогда не удавалось упорствовать в возмущении, если речь не шла об увольнительных или еде. Матье вдруг вдохнул робкий аромат полыни и мяты: после птиц пробуждались травы и цветы; они испускали запахи, как птицы до этого испускали крики. «Действительно, — подумал Матье, — есть еще и запахи».
Запахи зеленые и веселые, и мелкие, и кислые: они будут все более и более сладкими, все более и более пышными и женственными по мере того, как за-голубеет небо и приблизятся немецкие танкетки. Шварц шумно потянул носом и посмотрел на скамейку, которую они накануне подтащили к стене дома.
— Ладно, — сказал он, — ладно, ладно.