Но тут же он берет себя в руки и улыбается им улыбкой добряка.
— Я умываю руки: слишком много работы.
— Но мы хотим поговорить именно с тобой, — терпе-ливо настаивает Туссю. — У тебя найдется для нас минут пять?
— Минут пять! Если я сложу все пятиминутки, на ко-торые меня отрывают в течение дня, мне некогда будет даже заниматься вашей едой. Теперь я всех отсылаю к Ша-ле: мы поделили работу.
Бенен говорит, глядя на носки своих ботинок:
— У меня нет нужды спрашивать что-либо у Шале. Он всегда готов говорить, но я заранее знаю, что он ответит.
— Я отвечу вам то же самое.
— Но твоим ответам нам, возможно, удастся поверить.
Брюне в нерешительности. Отказаться? Это может вы-глядеть подозрительным. Они повернулись к нему одно-временно, и у них одинаковые вкрадчивые и требователь-ные физиономии. Брюне сдается:
— Я вас слушаю.
Их глаза расширены, оба растерянно озираются и мол-чат. Брюне краснеет от гнева. Он резко открывает дверь, поворачивается к ним спиной и входит тяжелой поступью. За ними тихо закрывается дверь. Он подходит к печке и оборачивается, он не приглашает их сесть.
— Ну так что?
Туссю делает шаг вперед, Брюне отступает: никакого со-общничества. Туссю, конечно же, понижает голос.
— Видишь ли, Шале утверждает, что СССР не вступит в войну.
— Ну и что? — громко и резко спрашивает Брюне. — Что вас смущает? Вас разве не учили, что страна трудя-щихся никогда не позволит вовлечь себя в империалисти-ческую бойню?
Они молчат, обмениваются исподтишка взглядами, что-бы подбодрить друг друга. Вдруг Бенен поднимает голову и смотрит прямо в глаза Брюне.
— Но ты говорил нам совсем другое.
У Брюне дрожат руки, он засовывает их в карманы.
— Я ошибался, — говорит он.
— Откуда ты знаешь, что ошибался?
— У Шале были контакты с товарищами.
— Это он рассказывает. Брюне разражается смехом.
— Вы что, воображаете, что он продался нацистам? Он делает шаг вперед, кладет руки на плечи Туссю и под-черкнуто громко произносит:
— Когда Шале вступил в партию, старина, ты еще хо-дил в коротких штанишках. Не дурите, ребята: если вы станете считать ответработников шкурами каждый раз, когда вы с ними в чем-то не согласны, то в один прекрас-ный день вы мне заявите, что папаша Сталин — агент Гит-лера.
Тут он заразительно смеется, глядя Туссю прямо в гла-за. Туссю остается серьезным. Наступает молчание, потом Брюне слышит медленный, недоверчивый голос Бенена:
— Однако все ж таки странно, чтобы ты так сильно ошибался.
— Такое случается, — небрежно отвечает Брюне.
— Ты тоже ответработник, — возражает Туссю. — Ты тоже был в партии, когда я еше ходил в коротких штаниш-ках. Ведь так? Кому же верить?
— Я вам уже сказал, что мы с Шале во всем солидарны! — почти кричит Брюне.
Они безмолвствуют, они ему не верят. Они не поверят ему никогда. Перегородки вертятся у Брюне перед глаза-ми. Все его друзья здесь, все они смотрят на него, нужно сделать все, чтобы как-то пресечь эту сумятицу. Он про-тягивает дрожащие руки, выбрасывает ладони вперед и гром-ко говорит:
— Я ошибся, потому что считал себя большим умником и пользовался неточной информацией, я ошибся, потому что поддался застарелому ура-патриотическому реакцион-ному инстинкту.
Обессиленный, он замолкает. Нахмурив брови, он пе-реводит взгляд с одного на другого, ненавидяще вращая глазами: он готов оборвать им уши. Но лица у обоих по-прежнему бесстрастные и неудовлетворенные: они про-пустили его слова мимо ушей, они их как бы не слышали. Слова растворяются без остатка, и Брюне сразу успокаи-вается: зря я себя унизил.
— Если СССР за мир, — настаивает Бенен, — зачем он вовлек нас в эту войну?
Брюне выпрямляется и сурово смотрит на них:
— Бенен, поостерегись: ты пошел по кривой дорожке. Я тебе скажу, откуда ты извлек этот аргумент: из помойки. Я сто раз слышал его от французских фашистов, но впе-рвые слышу, как то же самое повторяет один из моих то-варищей.
— Это не аргумент, — возражает Бенен. — Это вопрос.
— Что ж, вот мой ответ: если бы Сталин не опередил буржуазные демократии, они натравили бы немцев на СССР.
Бенен и Туссю переглядываются, они недовольно кри-вятся. Бенен признается:
— Да. Шале нам об этом говорил.
— Что до войны, — говорит Брюне, — то как же вы можете желать ее продолжения? Немецкие солдаты — те же рабочие и крестьяне. Разве вы хотите, чтобы советские трудящиеся сражались против рабочих и крестьян ради прибылей лондонских банкиров?
Они молчат, скорее завороженные, чем убежденные. Сейчас они понуро вернутся в свои комнаты, к товари-щам, бросятся на койки, и до вечера в их головах будет полная неразбериха, у них не хватит смелости посмотреть друг на друга, и каждый про себя будет твердить: нет, я ничего не понимаю. Сердце у Брюне сжимается, это же мальчишки, им надо помочь. Он делает шаг вперед, они видят, как он подходит, они понимают — он готов помочь, и в их мрачных глазах впервые появляется блеск.
Внезап-но Брюне останавливается: партия — это их семья, у них нет ничего на свете, кроме партии, лучший способ им по-мочь — молчать. Их глаза мгновенно гаснут. Он им улы-бается:
— Не слишком-то размышляйте, ребята, не слишком-то пытайтесь все уразуметь: мы толком ничего не знаем. Уже не впервые партия кажется неправой. А потом с каж-дым разом приходит понимание, что она была права. Ком-мунистическая партия — это ваша партия, она существует для вас и благодаря вам, у нее нет иной цели, кроме осво-бождения трудящихся, иной воли, чем воля масс. Поэто-му-то она никогда не ошибается. Никогда! Никогда! Вбей-те это себе в голову. Она просто не может ошибаться.