257
субъект с требником, которого он заметил в первый вечер. Он подходит. В двух шагах от него горящие глаза, сми-ренный вид, усатый сержант благоговейно внемлет: «…что многие из вас верующие, но я знаю также, что есть и дру-гие, которые слушают меня из чистого любопытства, чтобы кое-что узнать или просто убить время. Все вы мои бра-тья, мои дражайшие братья, братья по оружию и братья в Боге, я обращаюсь к вам всем, католикам, протестантам и атеистам, так как слово Божье предназначено решительно для всех. Завет, который я обращаю к вам в этот день скорби и день Господа, — это завет Господа нашего, он состоит из двух простых слов: «Не отчаивайтесь!..», ибо отчаяние есть не только смертный грех против бесконеч-ной божественной доброты: даже неверующие согласятся со мной, что это еще и покушение человека на самого се-бя и, если можно так сказать, нравственное самоубийство. Среди вас, мои дорогие братья, несомненно, есть и такие, кто был обманут еретическим утверждением, что в удиви-тельном следовании событий нашей истории нет ничего, кроме скопления случайностей, лишенных значения и свя-зи. Сейчас они повторяют, что мы были разбиты, потому что нам не хватило танков и самолетов. О таких Господь сказал, что имеют уши, да не слышат, имеют глаза, да не видят, и, вне сомнений, когда гнев Божий обрушился на Содом и Гоморру, в нечестивых городах нашлось немало закоренелых грешников, которые утверждали, что огнен-ный дождь, превративший их города в пепел, был всего лишь метеором или атмосферными осадками. Братья мои, не грешили ли они против самих себя? Если бы молнии упали на Содом случайно, тогда все труды человека, все, что создано им, может быть обращено в ничто слепыми силами природы и без всякого смысла. Зачем тогда стро-ить? Зачем сеять? Зачем создавать семью? Так думаем сейчас мы, побежденные и плененные, униженные в на-шей законной национальной гордости, без известий от до-рогих нам людей. Неужели вам кажется, что все это только игра бездушных сил, что все это не имеет высшей перво-причины? Если бы это было правдой, друзья мои, нам сле-довало бы предаться отчаянию, ибо нет ничего более при-водящего в отчаяние, ничего более несправедливого, чем страдать ни за что. Но, братья мои, я спрашиваю у этих вольнодумцев: «А почему нам не хватило танков? Почему нам не хватило пушек?» Они, без сомнения, ответят: «По-тому что мы их недостаточно производили».
Но, братья мои, я спрашиваю у этих вольнодумцев: «А почему нам не хватило танков? Почему нам не хватило пушек?» Они, без сомнения, ответят: «По-тому что мы их недостаточно производили». И тут вдруг спадает покров с лица нашей многогрешной Франции, ко-торая уже четверть века как забыла свой долг и своего Бо-га. Почему, действительно, мы оказались не готовы к войне? Потому что мы не работали. А откуда идет, братья мои, эта волна лени, которая обрушилась на нас, как саранча на поля египетские? Все потому, что мы были расколоты внутренними раздорами: рабочие, ведомые циничными под-стрекателями, стали ненавидеть своих хозяев; хозяева, ос-лепленные сребролюбием, мало заботились о законнейших нуждах рабочих, коммерсанты завидовали служащим, слу-жащие жили, как омела на дубе; наши избранники в Па-лате депутатов вместо того, чтобы спокойно обсуждать общественные интересы, противоборствовали, оскорбля-ли друг друга, иногда доходили до рукоприкладства. Но откуда, мои дорогие братья, это столкновение интересов, откуда эта нравственная распущенность? А все это пото-му, что гнусный материализм распространился по стране, как эпидемия. А что такое материализм, если не состоя-ние человека, отвернувшегося от Бога: он думает, что ро-дился из земли и что он вернется в землю, он ни о чем не заботится, кроме как о своих земных интересах. Я отвечу нашим маловерам: «Вы правы, братья мои: мы проиграли войну, потому что нам не хватило материального. Но вы правы только частично, потому что ваш ответ материа-листический, и именно потому, что вы материалисты, вы были побеждены. И это Франция, старшая дочь Церкви, которая некогда вписала в историю непрерывную череду своих ослепительных побед; но Франция без Бога познала поражения 1940 года». Он делает паузу; люди молча слу-шают, открыв рот, сержант одобрительно кивает. Брюне переводит взгляд на священника; он поражен его триум-фальным видом: его сияющие глаза озирают аудиторию из конца в конец, щеки попунцовели, он вздымает руку и продолжает свою речь с особым пылом: «Итак, братья мои, оставим мысль, что наше поражение — дело случая: это одновременно наше наказание и наш грех. Не случайно, братья мои, говорю: это кара; вот добрая весть, которую я вам сегодня несу». Он выдерживает еще одну паузу и вгля-дывается в обращенные к нему лица, чтобы оценить про-изведенный эффект. Потом наклоняется и вкрадчиво про-должает: «Я должен признать, что это весть жестокая и неприятная, но, тем не менее, это весть благая. Разве тому, кто считает себя невинной жертвой катастрофы и, не по-нимая сути, ломает руки, не сообщают добрую весть, ког-да открывают ему, что он всего лишь искупает свою вину? И потому говорю вам: возрадуйтесь, братья мои! Возра-дуйтесь из глубины ваших страданий, ибо если есть вина, есть также и искупление. И я вам говорю: возрадуйтесь еще, возрадуйтесь в Доме Отца вашего, так как есть и дру-гая причина возрадоваться. Наш Господь, который стра-дал за всех людей, который взял на себя наши грехи и ко-торый еще страдает, чтобы их искупить, наш Господь избрал вас. Да, всех вас, крестьян, рабочих, мещан, кото-рые не совсем невинны, но и не самые виноватые, он из-брал вас для несравненной судьбы: по его воле ваши стра-дания, подобно его страданиям, искупят грехи и ошибки всей Франции, которую Бог не перестал любить и кото-рую он наказал с тяжелым сердцем. Братья мои, здесь на-до выбирать: или вы будете стенать и рвать власы свои, причитая: почему именно со мной случилось это несчас-тье? Со мной, а не с моим соседом, который был много-грешным богатеем, не с политиками, которые привели мою страну на край гибели? Если вы будете рассуждать так, то вам только и остается умереть в ненависти и злобе. Или же вы сами себе скажете: мы были ничем, а теперь мы избранные страдальцы, страстотерпцы, мученики. Мы как те ниспосланные небом избранники, как те, кого Гос-подь всегда призывал во Франции, когда она бывала на волосок от гибели.
..» Брюне уходит на цыпочках. Он на-ходит Шнейдера и наборщика у стены казармы. Он говорит: «Этот знает свое дело». — «Еще бы! — отзывается набор-щик. — Он обитает в двух каморках от меня, по вечерам только его и слышно, за это время он набил себе руку». Мимо проходят двое — высокий сухопарый с вытянутым черепом и пенсне на носу и маленький толстяк с высоко-мерно поджатыми губами. Высокий говорит мягко и сте-пенно: «Он очень хорошо говорил. Очень просто. И он сказал именно то, что нужно». Брюне начинает смеяться: «Черт возьми!» Они делают несколько шагов. Наборщик недоверчиво смотрит на Брюне; он спрашивает: «Итак?» — «Итак? — повторяет Брюне. — Что ты думаешь об этой проповеди?» — «В ней есть и хорошее, и плохое. В каком-то смысле он работает на нас: он им объясняет, что плен не будет увеселительной прогулкой; и я полагаю, что он будет твердить об этом и дальше: это в его интересах, как и в наших. Пока эти парни будут думать, что в конце ме-сяца они увидят свою подружку, ничего нельзя сделать». — «Да?» Наборщик слегка выпучил красивые глаза, щеки его стали серыми. Брюне продолжает: «С этой стороны все в порядке. Вы даже можете использовать его проповеди. Отводите людей в сторону и с глазу на глаз говорите им: «Слышал попа? Он сказал, что придется туго». Наборщик с тревогой спрашивает: «Так ты думаешь, все это надолго?» Брюне сурово смотрит на него: «Ты веришь в сказки?» Наборщик молчит, он глотает слюну; Брюне поворачива-ется к Шнейдеру и продолжает: «Хотя, с другой стороны, я не думал, что они так быстро ему поддадутся, я рассчи-тывал, что они захотят предугадать события. Что ж, пле-вать! Но его проповедь — настоящая политическая про-грамма: Франция — старшая дочь Церкви, а Петэн — вождь французов. И это неприятно». Он бросает быстрый взгляд на наборщика: «Что о нем думают в твоем окруже-нии?» — «Его очень любят». — «Вот как?» — «Его не в чем упрекнуть. Он делится всем, что имеет; но всегда дает это почувствовать. У него постоянно такой вид, будто он го-ворит тебе: я даю тебе это из любви к Богу. Лично я пред-почитаю вовсе не курить, чем курить его табак; но я один такой». — «Это все, что ты о нем знаешь?» — «Но дело в том, — извиняющимся тоном говорит наборщик, — что он на месте только вечером». — «А где его носит днем?» — «Он бывает в медпункте». — «Как, теперь есть медпункт?» — «Да, в другом здании». — «Он что, санитар?» — «Нет, но он приятель майора, он играет в бридж с ним и двумя ра-неными офицерами». — «Ха-ха! — смеется Брюне. — И что об этом говорят ребята?» — «Они ничего не говорят: они догадываются, но не хотят этого знать. Я узнал это от Гар-тизе, санитара». — «Ладно, что ж, ты им выскажешь все без обиняков; ты у них спросишь, как это получается, что попы всегда путаются с офицерами». — «Согласен». Шней-дер уже давно смотрит на них, странно улыбаясь. Он го-ворит: «Другое здание — это там, где фрицы». — «А!» — восклицает Брюне. Шнейдер поворачивается к наборщи-ку; он продолжает улыбаться: «Теперь ты понимаешь, что ты должен сказать: поп бросает своих товарищей, чтобы подхалимничать перед фрицами». — «Ну, знаешь ли, — вяло говорит наборщик, — я не думаю, что он там видит много фрицев». Шнейдер с притворным нетерпением по-жимает плечами: Брюне кажется, что он просто забавля-ется. «А вот у тебя есть право разгуливать по зданию фри-цев?» — спрашивает Шнейдер у наборщика.
«А вот у тебя есть право разгуливать по зданию фри-цев?» — спрашивает Шнейдер у наборщика. Тот, не отвечая, пожимает плечами. Шнейдер торжествует: «Вот видишь! Мне плевать на его замыслы: может, он хочет спасти Фран-цию. Но объективно он — французский пленный, кото-рый проводит дни с врагами. Вот о чем должны знать то-варищи». Наборщик в замешательстве поворачивается к Брюне. Брюне не нравится тон Шнейдера, но ему не хо-чется вступать с ним в спор. Он говорит: «Действуй осто-рожно. Не пытайся в данный момент подорвать его авто-ритет. Впрочем, их здесь больше пятидесяти, тебя все равно не хватит. Изловчись сказать в разговоре, что поп думает, будто мы не скоро вернемся домой, а он это знает, потому что якшается с офицерьем и точит лясы с фрицами. Пусть ребята мало-помалу уразумеют, что поп для них — чу-жой. Понял?» — «Да», — говорит наборщик. — «Есть кто-ни-будь из наших в комнате священника?» — «Да». — «Он смышленый?» — «Еще бы!» — «Пусть он позволит загова-ривать себе зубы, пусть делает вид, что поддается, нам не-обходим информатор». Прислонившись к стене, он неко-торое время размышляет и говорит наборщику: «Сходи за товарищами. Двумя или тремя. Новыми». Когда они остаются одни, Брюне говорит Шнейдеру: «Я бы предпо-чел немного подождать; через месяц-другой люди как раз созреют. Но попы слишком сильны. Если мы не на-чнем сейчас же, то потеряем темп. Ты по-прежнему со-гласен работать с нами?» — «Работать над чем?» — спра-шивает Шнейдер. Брюне хмурит брови: «Я считал, что ты хотел работать с нами. Ты передумал?» — «Я не переду-мал, — отвечает Шнейдер. — Я просто спрашиваю тебя, над чем вы собираетесь работать?» — «Что ж, — говорит Брюне, — ты слышал попа? Он тут не одинок: через ме-сяц будут повсюду. Более того, я не слишком удивлюсь, если фрицы подберут среди нас двух-трех Квислингов и заставят на себя работать. До войны можно было проти-вопоставить солидные организации, партию, профсоюзы, комитет бдительности. Здесь же ничего нет. Стало быть, речь идет о том, чтобы хоть что-то воссоздать. Естествен-но, это часто будет сводиться к разглагольствованиям, я всегда этого очень не любил, но у нас нет выбора. Итак: обнаружить здоровые элементы, организовать их, присту-пить к подпольной контрпропаганде — вот ближайшие цели. Развернуть две темы: мы отказываемся признавать перемирие; демократия — единственная форма управле-ния, которую мы можем сегодня принять. Пока не следует идти дальше: поначалу нужно быть осторожными. Я же обязуюсь найти товарищей из коммунистической партии. Но есть еще другие: социалисты, радикалы, все, кто более или менее «слева», а также сочувствующие, как ты». Шней-дер холодно улыбается: «Слабые». — «Скажем так: умерен-ные». Брюне торопится добавить: «Но можно быть уме-ренным и честным, Я не уверен, что говорю на их языке. У тебя этой трудности не будет, потому что это твой язык». — «Согласен, — говорит Шнейдер. — Короче говоря, речь идет о частичном возрождении духа Народного фронта?» — «Это было бы не так уж плохо», — не возражает Брюне. Шнейдер качает головой и уточняет: «Значит, такой будет моя работа. Но… ты уверен, что она твояЧ» Брюне удив-ленно смотрит на него: «Моя?» — «Ладно! — безразлично говорит Шнейдер, — Если ты в этом уверен…» — «Объяс-нись, — просит Брюне. — Я не люблю околичностей». — «Но мне нечего объяснять. Я только хотел спросить: что де-лает компартия в данный момент? Каковы ее указания, ее директивы? Предполагаю, тебе они известны?» Брюне, улы-баясь, смотрит на него: «Ты отдаешь себе отчет в ситуации? Немцы в Париже уже две недели, вся Франция вверх дном: одни товарищи убиты или в плену, другие ушли бог знает куда со своими дивизиями, в По или Монпелье, третьи в застенках.
Если хочешь знать, что делает партия в данный момент, я тебе скажу: она в состоянии реорганизации». — «Понятно, — вяло говорит Шнейдер. — А ты, со своей сто-роны, пытаешься сблизиться с товарищами, которые нахо-дятся здесь. Это превосходно». — «Ладно, — заключает Брю-не, — если ты согласен…» — «Но, старина, конечно, я согласен.
Тем более, что это меня мало касается. Я не коммунист. Ты мне говоришь, что партия реорганизуется: большего я не спрашиваю. Но на твоем месте я хотел бы знать… — Он шарит в кармане кителя, как будто ищет сигарету, потом вынимает руку и опускает ее вдоль стены. — На какой базе она реорганизуется? Вот в чем вопрос». Он добавляет, не глядя на Брюне: «Ведь Советы вступили в союз с Герма-нией». — «Да нет же, — нетерпеливо говорит Брюне. — Они всего лишь заключили пакт о ненападении, к тому же временный. Поразмысли немного, Шнейдер: после Мюн-хена у СССР не было другого выхода…» Шнейдер вздыха-ет. «Знаю, я знаю все, что ты мне скажешь. Ты мне ска-жешь, что Советы потеряли доверие к союзникам и что они выгадывают время, чтобы собрать силы и вступить в войну с фрицами. Разве не так?» Брюне колеблется. «Не совсем так, — говорит он, — скорее, я думаю, что СССР понимает, что фрицы на него нападут». — «Но ты считаешь, что Советы делают все, чтобы это отсрочить?» — «Пола-гаю, да». — «Но тогда, — медленно произносит Шнейдер, — я бы на твоем месте не был так уверен, что партия сейчас непоколебимо займет антинацистскую позицию; это могло бы повредить Советам». Он останавливает на Брюне тус-клые глаза. Сегодня у Шнейдера притуплённый, меланхо-лический взгляд, но его трудно выдержать. Брюне раздра-женно отворачивается. — «Не строй из себя большего глупца, чем ты есть. Ты хорошо знаешь, что речь не идет об определенной официальной позиции, партия на неле-гальном положении с тридцать девятого года, и ее деятель-ность останется подпольной». Шнейдер улыбается: «Да, подпольной. Но что это значит? К примеру, будут под-польно печатать «Юманите»? Но пойми, из десяти тысяч распространенных экземпляров каждый раз, по меньшей мере, сотня попадет в руки немцев, это неизбежно: будучи на нелегальном положении, можно еще как-то скрыть место выпуска листовок, типографии, редакцию и прочее, но не сами листовки, потому что они для того и сущест-вуют, чтобы распространяться. Через три месяца гестапо будет знать абсолютно все о политике французской ком-партии». — «И что из этого? Они не смогут вменить это в вину СССР». — «А Коминтерну? — спрашивает Шнейдер. — Ты считаешь, что между Молотовым и Риббентропом не было разговора о Коминтерне?» Он говорит без всякой аг-рессивности, нейтрально. Однако в его мягкой настойчи-вости есть что-то настораживающее. «Не будем строить из себя доморощенных стратегов, — говорит Брюне. — Что Риббентроп сказал Молотову, я не знаю, я у них под сто-лом не сидел. Но вот что я знаю наверняка — потому что это просто очевидно — между СССР и партией отношения прерваны». — «Ты в этом уверен?» — сомневается Шней-дер. Через мгновение он добавляет: «Но даже если сегодня отношения прерваны, они вполне могут быть восста-новлены завтра. На то и Швейцария». Месса закончилась, солдаты, молчаливые и отрешенные, проходят мимо. Шней-дер понижает голос: «Я убежден, что нацистское руковод-ство считает СССР ответственным за деятельность фран-цузской компартии». — «Предположим, — говорит Брюне. — И что из этого следует?» — «Представь себе, — продолжает Шнейдер, — что СССР, желая выиграть время, прикажет коммунистам Франции и Бельгии молчать».
Шней-дер понижает голос: «Я убежден, что нацистское руковод-ство считает СССР ответственным за деятельность фран-цузской компартии». — «Предположим, — говорит Брюне. — И что из этого следует?» — «Представь себе, — продолжает Шнейдер, — что СССР, желая выиграть время, прикажет коммунистам Франции и Бельгии молчать». Брюне пожи-мает плечами: «Прикажет! Как ты себе представляешь от-ношения между СССР и компартией? Разве ты не знаешь, что в партии есть ячейки, а в них люди, которые имеют право дискутировать и голосовать?» Шнейдер улыбается и терпеливо произносит: «Я не хотел тебя обидеть. Скажу иначе: представь себе, что компартия, не желая создавать трудности СССР, сама обяжет себя молчать…» — «Это будет ново». — «Не так уж ново. Как вы вели себя при объявлении войны? А с тех пор положение СССР ухудши-лось. Если Англия капитулирует, у Гитлера будут развяза-ны руки». — «У СССР было время подготовиться. Он на-деется на блиц». — «Ты в этом уверен? Этой зимой Красная Армия выглядела не слишком убедительно. К тому же ты сам признал, что Молотов тянет время…» — «Если между СССР и компартией, как ты утверждаешь, все же сущест-вуют определенные отношения, в нужное время товарищи будут осведомлены о степени подготовленности Красной Армии». — «Товарищи, да. Там, в Париже. Но не ты. А здесь работаешь ты». — «Куда ты, в конце концов, клонишь? — повышает голос Брюне. — Что ты хочешь всем этим ска-зать? Что наша коммунистическая партия стала профа-шистской?» — «Нет, но победа фашистов и германо-со-ветский пакт — это два факта, которые могут партии не нравиться, но к которым она должна приноравливаться. А ты ведь пока не знаешь, как она намерена к ним при-норавливаться». — «Стало быть, мне сидеть сложа руки?» — «Я этого не сказал, — возражает Шнейдер. — Мы просто рассуждаем..» Помолчав, он чешет большой нос и про-должает: «Но западным демократиям компартия отнюдь не милее, чем нацисты, хоть и по другой причине. Пока было возможно говорить об альянсе СССР и западных де-мократий, вы избрали защиту политических свобод и борь-бу с фашистской диктатурой. Эти свободы иллюзорны, ты это знаешь не хуже меня. Но сегодня демократии на ко-ленях, СССР сблизился с Германией, Петэн взял власть, и партия вынуждена продолжать работу в фашистском и профашистском обществе. А ты, оставшись без руководи-телей, без директив, без контактов, без новостей, по соб-ственной инициативе избираешь прежнюю, явно устарев-шую позицию. Только что мы говорили о духе Народного фронта, но Народный фронт умер. Умер и погребен. Он имел смысл в тридцать шестом году, в тогдашнем истори-ческом контексте. Сегодня в нем нет решительно никако-го смысла. Будь осторожен, Брюне, ты намерен работать в потемках». Его голос стал резким; но внезапно он сме-нил тон и мягко продолжил: «Вот поэтому я у тебя и спра-шивал, уверен ли ты в своей работе». Брюне начинает сме-яться. «Брось! — говорит он. — Все это не так ужасно. Сгруппируем людей, попытаемся противостоять попам и нацистам, а дальше будет видно: задачи возникнут сами собой». Шнейдер одобряет его кивком головы. «Конечно, — соглашается он. — Конечно». Брюне смотрит ему в глаза. «Меня беспокоишь именно ты, — говорит он. — По-моему, ты отъявленный пессимист». — «Да что я! — без-различно произносит Шнейдер. — Если хочешь знать мое мнение, я думаю, что все, что мы будем делать, не имеет никакого политического значения: ситуация слишком слож-ная, и мы мало что знаем. Те из нас, кто вернется, обнару-жат уже как-то организованное общество, со своими ко-дексами и мифами.
Те из нас, кто вернется, обнару-жат уже как-то организованное общество, со своими ко-дексами и мифами. Мы бессильны. По крайней мере, в этом смысле. Но с другой стороны, если мы сможем при-дать немного мужества товарищам, если мы помешаем им впасть в отчаяние, если мы сейчас дадим им смысл жизни, пусть даже иллюзорный, тогда игра стоит свеч». — «Что ж, хорошо! — говорит Брюне. — Ладно! — добавляет он, помолчав. — Я пойду немного прогуляюсь, я сегодня впе-рвые вышел. До скорого». Шнейдер двумя пальцами отда-ет ему честь и уходит. «Дух отрицания, интеллектуал, не-обходимо было основательно им заняться. Странный тип: то такой дружественный, такой теплый, то ледяной, почти циничный, где я его видел? Почему он говорит «товарищи» о людях из партии, а не твои товарищи, как это следовало ожидать от него? Нужно все же заглянуть в его военный билет». В шумном дворе люди выглядят, как в воскресные дни; на всех выбритых, вымытых лицах одно и то же от-сутствующее выражение. Они ждут, и их ожидание по-строило по другую сторону крепостной стены целый гар-низонный город с садами, борделями и кафе. Посреди двора кто-то играет на гармонике, танцуют пары, город-призрак вздымает крыши и кроны над крепостной стеной, он отражается на незрячих лицах этих танцоров-призраков. Брюне поворачивает назад, возвращается в другой двор. Тут смена декораций: церковь переместили; парни горла-нят и, как сумасшедшие, бегают взапуски. В конце концов Брюне поднимается на холмик за конюшней, он смотрит на могилы, здесь он чувствует себя покойно. На утрамбо-ванную землю бросили цветы, впритык поставили три ма-леньких креста. Брюне садится между двумя холмиками, мертвые распластаны под ним, это его успокаивает; для него тоже однажды придет день успокоения и невинов-ности. Он откапывает открытую ржавую банку из-под сар-дин, потом бросает ее: «Нынче воскресенье для пикника и посещения кладбища; я гулял по холму, подо мной в городе взапуски бегали дети, и их крики доносились до меня. Где это было?» Он не знает; он думает: «Он прав, я буду работать в потемках». А где выход? Не делать вообще ничего? При этой мысли все в нем бунтует. В конце войны я вернусь и скажу товарищам: «Вот и я. Я выжил». Ну и дела. «А если бежать?» Он смотрит на стены, они не слиш-ком высоки: потом достаточно будет добраться до Нанси, Пуллены меня спрячут. Но под ним три мертвеца, дети кричат в этой вечной низине: он прикладывает ладонь к свежей земле, он решает остаться. Нужна гибкость. Спло-тить парней, присматриваться к ним, вернуть им уверен-ность и отвагу, во всяком случае, взбунтовать их против перемирия, а потом, в зависимости от обстоятельств, из-менить линию. «Партия нас не бросит, — думает Брюне. — Партия не может нас бросить». Он в полный рост ложит-ся, как мертвый, на мертвых: он смотрит на небо; затем встает, медленным шагом спускается, он думает о том, что одинок. Смерть витает вокруг него, как запах, венчающий воскресенье; впервые в жизни он чувствует смутную вину. Вину за то, что одинок, вину за то, что думает и живет. Вину за то, что не погиб. За крепостными стенами черные бездыханные дома с выколоченными глазами: вечность камня.
А эти клики воскресной толпы звучат вечно. Один Брюне не вечен, но вечность осеняет его, словно чей-то взгляд. Он ходит; когда он возвращается, уже смеркается, он гулял весь день, ему нужно было что-то в себе убить, он не знает, удалось ли ему это: когда ничего не делаешь, невольно размягчаешься. Коридор чердака пахнет пылью, каморки гудят, это остатний хвост воскресенья. На полу целое небо, усеянное звездами: люди курят во мраке. Брюне останавливается и говорит, не обращаясь ни к кому в отдельности: «Будьте осторожны. Постарайтесь не под-жечь барак». Люди недовольно ворчат — этот голос давит сверху им на плечи; Брюне, сбитый с толку, замолкает, он чувствует себя лишним.
Он делает еще несколько шагов; красная звездочка выпрыгивает и мягко катится ему под ноги, он тушит ее башмаком; ночь тихая и синяя, окна вырисовываются во мраке, сиреневые, как пятна, которые плывут перед глазами, когда слишком долго смотришь на солнце. Он не может найти свою каморку, он кричит: «Эй! Шнейдер!» — «Сюда! Сюда! — отзывается чей-то голос. — Это здесь!» Он возвращается, кто-то совсем тихо поет себе под нос: «На дороге, на главной дороге пел молодой чело-век». Брюне думает: «Они любят вечер». «Сюда, — говорит Шнейдер, — пройди немного, и ты дома». Он входит, смотрит сквозь решетки на слуховое окно, он думает о га-зовом фонаре, который зажигался, когда ночь была синей. Он молча садится, смотрит на слуховое окно; газовый фо-нарь, где это было? Вокруг него шепчутся люди. Утром они кричат, вечером шепчут, потому что они любят вечер; вместе с ночью, крадучись, в большой темный ящик вхо-дит Покой, Покой и былые годы; можно даже подумать, что они любили свою прежнюю жизнь. «Я бы, — говорит
Мулю, — выпил сейчас хорошую кружку пива. В этот час я пил бы ее в «Кадран Бле» и глазел на прохожих». — «Кадран Бле», это где?» — спрашивает блондинчик. — «Где Гобелен. На углу проспекта де Гобелен и бульвара Сен-Марсель, если помнишь». — «А! Да, там есть киноте-атр «Сен-Марсель»?» — «В двухстах метрах; еще бы я его не знал, я живу напротив казармы «Лурсин». После рабо-ты я возвращался домой перекусить, а потом снова выхо-дил, шел в «Кадран Бле», а иногда в «Канон де Гобелен». Но в «Кадран Бле» есть оркестр». — «В кино «Сен-Мар-сель» бывали первоклассные развлечения». — «Еще бы. Там выступали Трене, Мари Дюба, я видел ее собственной персоной у выхода, у нее был вот такусенький маленький автомобильчик». — «И я туда ходил, — говорит блондин-чик. — Я живу в Ванве, когда ночь была хорошей, я воз-вращался пешком». — «Это не близко». — «Не близко, но я молодой». — «Я же, — говорит Ламбер, — не скучаю по пиву, я никогда его особенно не любил. Вот вино — другое дело! Я мог заложить за воротник литра два. Иногда три. Но прежде мне нужно его просмаковать. Представля-ешь себе, если бы сегодня вечером было вино. Хороший первач». — «Ну и дела! — поражается Мулю. — Три литра!» — «Ну и что?» — «Когда я выпиваю больше одного, у меня начинается изжога». — «Это потому, что ты пьешь белое». — «А! Верно, — признается Мулю. — Белое. Я другого и не знаю». — «Не нужно далеко ходить. Слушай, моей мамаше шестьдесят пять лет, мы живем вместе. Так вот, в таком-то возрасте она, представь себе, еще выпивает литр вина за день. Только, конечно, это красное». С минуту он молчит, мечтает. Остальные тоже мечтают; они спокойно слуша-ют, не пытаясь прервать никого, а говорят, обращаясь ко всем. Брюне думает о Париже, об улице Монмартр, о ма-леньком баре, куда он, выходя из «Юманите», заходил вы-пить вязкого белого вина. «В такое воскресенье, как сегод-ня, — говорит сержант, — я пошел бы с женой на наш огород. У нас есть огород в двадцати пяти километрах от Парижа, немного за Вильнёв-Сен-Жорж, там отличные ово-щи растут». Грубый голос по другую сторону решетки под-тверждает: «Еще бы! Там везде прекрасная земля!» — «В это время мы обычно возвращались, — говорит сержант. —