Дандье порылся в своем рюкзаке, вынул оттуда две кон-сервные банки и протянул их Матье. Матье взял их и хлоп-нул Пинетта по плечу. Пинетт подпрыгнул:
— Что такое?
— Это тебе, ешь!
Матье взял консервный нож, который ему протянул Дан-дье, нажал им на закраину из белой жести и изо всех сил надавил. Но лезвие соскользнуло, выскочило из желобка и натолкнулось на большой палец его левой руки.
— Какой ты неумеха, — проворчал Пинетт.
— Какой ты неумеха, — проворчал Пинетт. — Очень больно?
— Нет, — сказал Матье.
— Дай мне.
Пинетт вскрыл обе банки, и они молча стали есть у стол-ба, не решаясь сесть. Они рыли мясо ножами и накалыва-ли куски на острие. Матье добросовестно жевал, но горло его занемело: он не чувствовал вкуса мяса, и ему было трудно глотать. Сидя на тюфяках, трое стрелков старатель-но склонялись над своей едой; в свете луны их ножи блес-тели.
— Полегоньку, — мечтательно сказал Шассерьо, — мы же едим на церковной колокольне.
На церковной колокольне. Матье опустил глаза. Под но-гами у них витал запах камней и ладана, там было свежо, и в таинственных сумерках слабо светились витражи. Под ногами у них теплились доверие и надежда. Было холодно; он видел небо, он вдыхал небо, он думал вместе с небом, он чувствовал себя голым на леднике, на большой высоте; очень далеко под ними простиралось его детство.
Клапо запрокинул голову, он ел, глядя в небо.
— Посмотри на луну, — вполголоса сказал он.
— Что? — спросил Шассерьо.
— Луна сегодня не больше, чем обычно? -Нет.
— А мне показалось, что больше. Вдруг он опустил глаза:
— Идите есть с нами, стоя не едят. Матье и Пинетт помешкали.
— Идите! Идите к нам! — настаивал Клапо.
— Пошли! — сказал Матье Пинетту.
Они сели; Матье почувствовал у своего бедра тепло Кла-по. Они молчали: это была их последняя трапеза, и она была священна.
— Есть еще ром, — сказал Дандье, — немного: как раз по глотку на каждого.
Они стали передавать по кругу флягу, и каждый при-кладывал губы к горлышку. Пинетт наклонился к Матье.
— Думаю, они нас приняли. -Да.
— Они неплохие парни. Мне они нравятся.
— Мне тоже.
Пинетт выпрямился, охваченный гордостью: его глаза блеснули.
— Мы были такими же, если бы нами командовали как надо.
Матье посмотрел на лица стрелков и покачал головой.
— Разве неправда?
— Может, и так, — согласился Матье.
Пинетт поглядел на ладони Матье и тронул его за ло-коть.
— Что с тобой? У тебя кровь идет?
Матье бросил взгляд на свои ладони: он рассек боль-шой палец на левой руке.
— А! — сказал он. — Это, наверно, консервным ножом.
— И ты не остановил кровь, дуралей?
— Я ничего не почувствовал, — сказал Матье.
— Ну и ну! — ворчливо восхитился Пинетт. — Что бы ты без меня делал?
Матье посмотрел на свой большой палец, как бы удив-ляясь, что еще имеет тело: он уже ничего не чувствовал: ни вкуса мяса, ни вкуса спиртного, ни боли. «А я считал, что я стеклянный». Он засмеялся:
— Однажды в танцзале у меня тоже был нож…
Он остановился. Пинетт удивленно посмотрел на него.
— И что?
— Ничего. Мне не везет с режущими инструментами.
— Дай руку, — сказал Клапо.
Он достал из своего рюкзака рулон бинта и голубую склянку. Потом вылил обжигающую жидкость на палец Матье и перевязал ранку бинтом. Матье зашевелил паль-цем-куклой и, улыбаясь, подумал: сколько хлопот, чтобы кровь не пролилась раньше времени!
— Ну вот! — сказал Клапо.
— Ага, — откликнулся Матье. Клапо посмотрел на часы.
— Спать, ребята: скоро полночь. Они окружили его.
— Дандье! Ты останешься с ним на карауле, — сказал он, указывая на Матье.
— Слушаюсь.
Шассерьо, Пинетт и Клапо легли рядом на тюфяках. Дандье вытащил из своей амуниции одеяло и набросил его на всех троих. Пинетт сладострастно потянулся, лукаво под-мигнул Матье и закрыл глаза.
— Я буду наблюдать здесь, — сказал Дандье.
— Я буду наблюдать здесь, — сказал Дандье. — А ты там. Если начнется стрельба, ничего не делай, не предуп-редив меня.
Матье отошел в угол и пошарил глазами по местности. Он подумал, что скоро умрет, и это показалось ему стран-ным. Он смотрел на темные крыши, мягкое свечение до-роги между синими деревьями, на всю эту плодородную необитаемую землю и думал: «Я умираю ни за что». Шел-ковистый храп заставил его вздрогнуть: парни уже спали; Клапо с закрытыми глазами, помолодевший, бессмыслен-но улыбался; Пинетт тоже улыбался. Матье склонился над ним и долго смотрел на него; он думал: «Жалко!» На дру-гой стороне площадки Дандье наклонился вперед, уперев руки в ляжки, в позе стража ворот.
— Эй! — тихо окликнул его Матье.
— Чего?
— Ты был вратарем?
Дандье удивленно повернулся к нему:
— Как ты узнал?
— Видно по твоей стойке. Он добавил:
— Ты хорошо играл?
— Если бы повезло, перешел бы в профессионалы. Они махнули друг другу рукой, и Матье вернулся на
свой пост. Он думал: «Я умру ни за что», и ему было жалко самого себя. За один миг его воспоминания промелькну-ли, как листва на ветру. Все его воспоминания: «Я любил жизнь». Где-то в глубине его мучил тревожный вопрос: «Имел ли я право бросить товарищей? Имею ли я право умереть ни за что?» Он выпрямился, оперся обеими ладо-нями о парапет и зло затряс головой. «Надоело. Тем хуже для тех, кто внизу, тем хуже для всех. Кончены угрызения совести, благоразумные ограничения: никто мне не судья, никто не думает обо мне, никто не вспомнит меня, никто не решит за меня». Он все решил сам без угрызений со-вести, с полным пониманием дела. Он решил, и в этот момент его щепетильное и жалостливое сердце кубарем по-катилось с ветки на ветку; нет больше сердца: все кончено. «Я понял, что смерть была тайным смыслом моей жизни, я жил, чтобы умереть; я умираю, чтобы засвидетельство-вать, что жить невозможно; мои глаза погасят этот мир и закроют его навсегда».