Он сел на скамейку, опустил руки между коленями и ссутулился, но голову держал высоко и сурово смотрел пря-мо перед собой. Матье поколебался, потом подошел к не-му и сел рядом. Немного погодя Шарло отделился от груп-пы и стал перед ними. Шварц поднял голову и серьезно посмотрел на Шарло.
— Мне нужно постирать белье, — сообщил он. Наступило молчание. Шварц все еще смотрел на Шарло.
— Не я проиграл эту войну…
Шарло как будто смутился; он засмеялся. Но Шварц продолжал свою мысль:
— Если бы все поступили как я, ее можно было и вы-играть. Мне не в чем себя упрекнуть.
Он с удивленным видом почесал щеку.
— Это забавно! — сказал он.
Это забавно, подумал Матье. Да, это забавно. Он смот-рит в пустоту, он думает: «Я француз» и впервые в жизни считает это забавным. Это забавно. Франция — мы ее ни-когда не видели, мы были внутри, это было давление воз-духа, притяжение земли, пространство, видимость, спо-койная уверенность, что мир создан для человека; так естественно было быть французом; это было самое про-стое, самое экономичное средство чувствовать себя все-мирным. Ничего не нужно объяснять; это другим — не-мцам, англичанам, бельгийцам — нужно объяснять, из-за какой незадачи или ошибки они были не совсем людьми. Теперь Франция легла навзничь, и мы ее видим, мы видим большой поврежденный механизм и думаем: вот и случи-лось. Плохой участок почвы, плохой поворот истории. Мы пока еще французы, но это больше не естественно. Доста-точно было плохого поворота, чтобы дать нам понять, что мы случайны. Шварц думает, что он случаен, он больше сам себя не понимает, он обременен самим собой; он ду-мает: как можно быть французом? Он думает: «Если бы мне чуть-чуть повезло, я мог бы родиться немцем». Теперь он принимает суровый вид и напрягает слух, пытаясь ус-лышать, как катится к нему его сменная родина; он ждет сверкающие армии, которые устроят ему праздник; он ждет того момента, когда сможет обменять наше пораже-ние на их победу, когда ему покажется естественным быть победителем и немцем. Шварц, зевая, встал.
— Что ж, — сказал он, — пойду стирать белье.
Шарло развернулся и присоединился к Лонжену, кото-рый разговаривал с Пинетгом. Матье остался один на ска-мейке.
В свою очередь шумно зевнул Люберон.
— Как здесь осточертело! — в сердцах произнес он.* Шарло и Лонжен зевнули. Люберон посмотрел, как они
зевают, и снова зевнул.
— Эх, хорошо бы, — сказал он, — сейчас потрахаться.
— Ты что, можешь трахаться в шесть часов утра? — воз-мущенно спросил Шарло.
— Я? В любое время.
— А я нет. У меня трахаться не больше желания, чем получать пинки в зад.
Люберон ухмыльнулся.
— Был бы ты женат, ты б научился делать это и без желания, дурак! Что хорошо в траханье, так это то, что по ходу ни о чем не думаешь.
Они замолчали. Тополя дрожали, вечное солнце дрожа-ло среди листвы; издалека слышался добродушный грохот канонады, такой повседневный, такой успокаивающий, что его можно было принять за шум природы. Что-то оборва-лось в воздухе, и оса совершила среди них долгое изящное пике.
— Послушайте! — сказал Люберон.
— Что это?
Вокруг них было что-то вроде пустоты, странное спо-койствие. Птицы пели, на заднем дворе кричал петух; вда-леке кто-то равномерно бил по куску железа; однако это была тишина: канонада прекратилась.
— Э! — удивленно протянул Шарло. — Э! Скажи-ка!
— Ага.
Они прислушались, не переставая смотреть друг на друга.
— Так все и начинается, — равнодушным тоном прого-ворил Пьерне. — В определенный момент по всему фрон-ту наступает тишина.
— По какому фронту? Фронта нет.
— Ну, повсюду.
Шварц робко шагнул к ним.
— Знаете, — сказал он, — я думаю, сначала должен быть сигнал горна.
— Придумал! — возразил Ниппер. — Связи больше нет; даже если бы они заключили мир сутки тому назад, мы бы его все еще ждали.
— Может быть, война кончилась уже с полуночи, — ска-зал Шарло, смеясь от надежды. — Прекращение огня всег-да происходит в полночь.
— Пли в полдень.
— Да нет же, глупый, в ноль часов, понимаешь?
— Да замолчите же! — прикрикнул Пьерне.
Они замолчали. Пьерне прислушивался с нервным ти-ком на лице; у Шарло был полуоткрыт рот; сквозь оглу-шающую тишину они вслушивались в Мир. Мир без сла-вы и без колокольного звона, без барабанов и труб, Мир, похожий на смерть.
— Мать твою! — выругался Люберон.
Гул возобновился, он казался менее глухим, более близ-ким и угрожающим. Лонжен скрестил длинные руки и хруст-нул пальцами. Он с досадой сказал:
— Черт побери, чего они ждут? Они думают, что мы еще недостаточно разгромлены? Что мы потеряли недостаточ-но людей? Неужели нужно, чтобы Франция полностью пропала, а иначе они не остановят бойню?
Все были вялы, издерганы, уязвлены, с землистыми ли-цами людей, страдающих несварением. Достаточно было удара барабана на горизонте — и большая волна войны снова обрушилась на них. Пинетт резко повернулся к Лон-жену. Его глаза смотрели остервенело, пальцы стиснули край желоба.
— Какая бойня? А? Какая бойня? Где они, убитые и ра-неные? Если ты их видел, значит, тебе повезло.Я же видел только трусов вроде тебя, которые бегали по дорогам с дрей-фометром на шее.
— Что с тобой, дурачок? — с ядовитым участием спро-сил Лонжен. — Ты себя плохо чувствуешь?