— Скажи-ка, Брюне, разве этот малый не предатель?
— Возвращайтесь к себе, — говорит Брюне. Сенак краснеет, он повышает голос:
— Так он не предатель? Говори! Не предателя ли ты за-щищаешь?
Брюне смотрит ему в глаза и спокойно повторяет:
— Возвращайтесь. Это приказ. Сенак ухмыляется:
— Этот номер больше не пройдет.
— С твоими приказами покончено, папаша, — цедит Раек. — Теперь скорее мы должны тебе приказывать.
— Вот как?
Раек понимает: назревает драка. Одно движение — и парализующая его паутина разорвется сверху донизу.
— Вот так, Брюне, — спокойно и твердо говорит Раек, — нет у тебя больше права нами командовать, это решено.
— Очень может быть, — отвечает Брюне. — Но я с лег-костью могу отправить тебя на пару недель в госпиталь. Это я еще в силах сделать.
Они колеблются. Брюне смотрит на них, смеясь от не-терпения: они знают, что не одержат верх, но кто из них решит не позориться и произнесет непоправимые слова? Сенак кривит губы и бледнеет, он сам пугается того, что сейчас скажет. Ага, значит, Сенак, тем лучше: как раз тот, кого я предпочитал другим. Силки расставлены умело.
— Так вы сговорились… — начинает Сенак.
Брюне выбрасывает кулак и с удовольствием обруши-вает его на правый глаз Сенака; Сенак мягко валится на руки покачнувшегося Раска. Брюне с интересом смотрит на них, потом еще раз бьет в то же самое место, чтобы хорошенько отделать Сенака. Бровь Сенака рассечена — из нее обильно течет кровь. Брюне разводит руками и сме-ется: стопка тарелок на земле, все разбито, все кончено. Раек и Сенак уходят мелкими шажками, поддерживая друг друга; они обо всем доложат Шале, и температура в ком-нате поднимается, ловушка прекрасно сработала, Брюне потирает руки. Викарьос утирает рот, его губы дрожат, струйка крови сбегает по его седой бороде. Брюне оше-ломленно смотрит на него: я так поступил ради него.
— Тебе больно?
— Пустяки.
Он утирается платком, борода поскрипывает. Викарьос говорит:
— Ты ведь обещал ничего не сообщать товарищам. Брюне пожимает плечами, Викарьос обращает к нему
большие пустые глаза и озабоченно спрашивает:
— Они меня не любили, да?
— Кто?
— Все.
— Да, — подтверждает Брюне, — они тебя не любили.
Викарьос качает головой:
— Теперь они мне устроят веселую жизнь.
— Да, — подтверждает Брюне, — они тебя не любили.
Викарьос качает головой:
— Теперь они мне устроят веселую жизнь.
— Вряд ли. Ведь ты скоро уйдешь.
Викарьос полуотвернулся, он провожает взглядом Се-нака и Раска.
Брюне видит кончик его носа и покатую небритую щеку.
— Дружба, — говорит Викарьос, — все-таки возможна.
— Она возможна, — говорит Брюне, — между двумя партийцами.
— При условии, что оба остаются на ортодоксальных
позициях.
Он, не оборачиваясь, говорит каким-то отстраненным голосом:
— В прошлом году в Оране три товарища пришли к моей жене и сунули ей под нос какую-то бумагу: они хо-тели, чтобы она ее подписала; в бумаге говорилось, что я сволочь и что она от меня отрекается. Она, естественно, отказалась, тогда они обозвали ее шлюхой и стали угро-жать. Это были мои лучшие друзья.
Брюне молчит: он осторожно растирает пальцы правой руки, ему пока не совсем понятно, что именно он сделал.
— Однако, — продолжает Викарьос, — если мы столько боролись, если мы и сейчас боремся, разве это в том числе не ради дружбы?
Брюне думает: раз я ударил Сенака, раз я слепо бросил-ся в западню Шале, то я сделал это, вероятно, ради друж-бы? Ему хочется коснуться плеча Викарьоса или стиснуть ему руку, ему хочется ему улыбнуться, чтобы его поступок не был как бы напрасным. Но он не улыбается и не про-тягивает руки: между ними никогда больше не будет на-стоящей дружбы.
— Что ж, — говорит он. — Возможно, она когда-нибудь и будет, но уже после нас.
— После нас, но почему? Почему не сегодня? Брюне вдруг взрывается:
— Сегодня? С миллиардом рабов и всемирным пожа-ром? Ты хочешь дружбы? Ты хочешь любви? Ты непре-менно хочешь быть человеком? Рядом со всем этим? Мы нелюди, старина, пока еще нет. Мы недоноски, недомер-ки, полуживотные. Единственное, что мы можем сделать, — работать для того, чтобы те, кто придет после нас, не были похожи на нас.
Викарьос как бы пробуждается, он внимательно смот-рит на Брюне, он мягко замечает:
— Правильно: я вижу, ты тоже через это прошел. Брюне смеется.
— Я? — спрашивает он. — Нет. Я говорил вообще.
— Ну да! — весело говорит Викарьос, — я в курсе твоих дел. Тибо сказал мне, что тебя больше не видно, что ты заставил их разобрать приемник, что ты позволяешь Шале держать себя взаперти…
Брюне не отвечает; большие глаза Викарьоса искрятся, но тут же гаснут, он удивленно смотрит прямо перед собой, затем вяло говорит:
— Я думал, это доставит мне удовольствие…
— Удовольствие? — переспрашивает Брюне. Викарьос ухмыляется:
— Ты не представляешь себе, как я вас ненавидел! Он резко оборачивается, глаза его темнеют.
— С того дня, как я вас покинул, я только и делал, что пытался выжить: но этого вам было мало, и вы меня сгно-или. Вы поместили в меня суд инквизиции: великий ин-квизитор — это я; я все время был вашим сообщником, и вы знали, что можете рассчитывать на меня. Временами я безумел: я уже не знал, кто во мне говорил о вас или обо мне самом. Тебе это понятно. Но было кое-что и похуже: вы меня заставили думать так, как думают предатели, жить так, как живут предатели: я сам у себя был на подозрении, я прошел все испытания стыдом и страхом. Все правиль-но: тот, кто вас покидает, должен ненавидеть вас или быть омерзителен самому себе. Если он вас ненавидит, вы в вы-игрыше: он становится фашистом, что и требовалось до-казать. Я сопротивлялся, насколько мог, а вы били все больнее, вы били изо всех сил. А другие в это время рас-крывали мне свои объятья. Я мог повернуться к ним спи-ной, мог оскорблять их: все шло им на пользу. Я писал в своей газете для вас, я умолял вас понять меня, я пытался вас предупредить, оправдаться: они же перепечатывали мои статьи, искажая их, а вы, вы спешили перепечатать эти фальсифицированные отрывки в «Красном Алжире»1.
Я оправдывался, я публиковал свои опровержения в их же прессе, они меня восхваляли за объективность, за независи-мость, они готовы были наделить меня всяческими добро-детелями: чем больше они старались, тем более преступным я выглядел. Вы же в спешном порядке объявляли товари-щам, что я сотрудничаю с реакционными газетами; вы го-ворили, что я переметнулся к Дорио, что я перешел в га-зету французских фашистов, и в качестве доказательства приводили их похвалы. Вы объединились с ними, чтобы создать мне определенную репутацию, которая была мне отвратительна, но понемногу гипнотизировала меня, у ме-ня голова шла кругом, я буквально сходил с ума… Он смотрит на Брюне гордо и мрачно.
— Тогда я забился в угол и замолк: если я вас и нена-видел, никто об этом ничего не знал, моя ненависть ни-кому не нанесла урона; да, я выиграл, но какой ценой! Ты сильный, Брюне, но я тоже был сильным, а теперь ты сам видишь, во что я превратился.