Филипп пожал плечами.
— Ничем.
— Превосходно, — сказал Даниель. — Я тебя прини-маю. Мы сейчас же начнем спускаться в ад. Но не сове-тую, — добавил он, бросая на него пронзительный взгляд, — полностью делать ставку на меня.
— Не так уж я глуп, — парировал Филипп, отвечая на его взгляд.
— Ты излечишься, когда отбросишь меня, как ошмет-ки, — сказал Даниель, не спуская с него глаз.
— Разумеется, — откликнулся Филипп.
— Как старые ошметки! — смеясь, повторил Даниель. Оба они засмеялись; Даниель наполнил стакан Филиппа.
— Сядем здесь, — вдруг предложила девушка.
— Почему здесь?
— Здесь мягче.
— Вот оно что, — сказал Пинетт. — Они любят, когда мягко, эти барышни с почты.
Он снял китель и бросил его на землю.
— Вот, садись на китель — так помягче.
Они опустились на траву на краю пшеничного поля. Пинетт сжал в кулак левую руку, уголком глаза наблюдая за девушкой, сунул большой палец в рот и сделал вид, буд-то дует: его бицепс вздулся, будто его накачали насосом, и девушка немного посмеялась.
— Можешь потрогать.
Она робко положила палец на руку Пинетта: мышца тут же осела, и Пинетт зашипел, словно шар, выпускающий воздух.
— Ой! — произнесла девушка. Пинетт повернулся к Матье:
— Представляешь себе, что бы выкинул Морон, если бы увидел, как я без кителя сижу на обочине!
— Морону не до тебя, — ответил Матье, — он все еще улепетывает.
— Если он улепетывает быстро, значит я ему порядком осточертел!
Наклонившись к барышне, он пояснил:
— Морон — это наш капитан. Он сейчас тоже на при-роде.
— На природе? — удивилась она.
— Да, он считает, что так лучше для здоровья. — Пинетт ухмыльнулся. — Мы сами себе хозяева: некому больше на-ми командовать, теперь делай, что хочешь — если угодно, можно пойти в школу и сделать бай-бай на постели капи-тана; вся деревня наша.
— Но ненадолго, — уточнил Матье.
— Тем более надо этим воспользоваться.
— Я предпочитаю остаться здесь, — сказала девушка.
— Но почему? Говорю тебе, никому до этого нет дела.
— В деревне пока еще есть люди. Пинетт высокомерно смерил ее взглядом:
— Ах, да! Ты ведь служащая. Ты должна дрейфить перед начальством. Нам же, — сказал он, улыбаясь Матье с про-дувным видом, — не с кем церемониться, у нас ни кола, ни двора. Ни стыда, ни совести. Мы уходим: вы же оста-етесь, мы уходим, совсем уходим, мы перелетные птицы, цыгане. Верно? Мы волки, хищные звери, мы злые серые волки, ха!
Он сорвал травинку и пощекотал ею подбородок девуш-ки; потом запел, глубоко заглядывая ей в глаза и не пере-ставая улыбаться:
— А кто боится большого серого волка? Девушка покраснела, улыбнулась и запела:
— Только не мы! Только не мы!
— Ха! — обрадованно сказал Пинетт. — Ха, куколка! Ха, — продолжал он с отсутствующим видом, — малень-кая куколка, маленькая куколка, мадемуазель Куколка!
Внезапно он замолчал. Небо было красным: на земле было прохладно и сине. Под руками, под ягодицами Ма-тье чувствовал запутанную жизнь травы, насекомых и зем-ли, большие шершавые влажные волосы, полные вшей: под его ладонями была голая тревога. Загнаны в угол! Миллио-ны людей загнаны в угол между Вогезами и Рейном, они лишены возможности быть людьми; этот заурядный лес переживет их, поскольку выжить в этом мире могли толь-ко пейзаж, луг или какая-нибудь безличная сущность. Под руками трава манила к себе, как самоубийство; трава и ночь, которую она придавит к земле, и плененные мысли, которые бегут во весь опор в этой ночи, и этот паук-сено-косец, качающийся рядом с его башмаком, расколовший-ся всеми своими огромным лапами и вдруг исчезнувший. Девушка вздохнула.
— Что с тобой, малышка? — спросил Пинетт.
Она не ответила. У нее было благопристойное взволно-ванное личико, длинный нос и маленький рот с немного оттопыренной нижней губой.
— Что случилось? Ну, что случилось? Скажи мне, что? Она молчала. В ста метрах от них, между солнцем и
полем шли четыре солдата, темные в золотой дымке. Один из них остановился и повернулся на восток, стертый све-том, не черный, а скорее сиреневый на фоне багрового заката; он был с непокрытой головой. Шедший следом на-ткнулся на него, подтолкнул вперед, и их торсы поплыли над колосьями, как корабли; третий шел за ними, подняв руки, отставший четвертый хлестал колосья тросточкой.
— И тут они! — сказал Пинетт.
Он взял девушку за подбородок и посмотрел на нее: глаза ее были полны слез.
— Да ты никак разнюнилась?
Он старался говорить с ней по-военному грубо, но ему не хватало уверенности: с его детских губ слова слетали, пропитанные пошлостью.
— Они сами из глаз льются, — сказала она. Он привлек ее к себе.
— Ну, не надо плакать. Разве мы плачем? — смеясь, добавил он.
Она положила голову на плечо Пинетта, и он гладил ее по волосам, вид у него был горделивый.
— Немцы вас уведут, — сказала она.
— Еще чего!
— Они вас уведут… — плача, повторила она. Лицо Пинетта посуровело:
— Мне ничья жалость не нужна.
— Я не хочу, чтоб вас увели.
— Кто тебе сказал, что нас уведут? Ты просто увидишь, как дерутся французы: ты будешь в первых рядах зрителей.
Она подняла на него большие расширенные глаза; ей стало до того страшно, что она перестала плакать.
— Вам не нужно драться.