— Пинетт! — крикнул Матье.
Никто не ответил. Обвал крыши загромождал всю се-верную часть настила, обломки и балки завалили люк; с зияющего потолка свисала железная перекладина; Матье был один.
— Мать-перемать! — громко сказал он. — Мы обязаны продержаться пятнадцать минут.
Он подошел к парапету и стоя начал стрелять. Это был подлинный реванш: каждый выстрел мстил за его прош-лые ошибки. «Выстрел за Лолу, которую я не осмелился обокрасть, выстрел за Марсель, которую я посмел оста-вить, выстрел за Одетту, с которой я не решился пере-спать. А этот — за книги, которые я не дерзнул написать, этот — за путешествия, от которых я отказался, этот — за
всех людей скопом, которых я почти ненавидел и старался понять». Он стрелял, заповеди разлетались на глазах, бах, возлюби ближнего, как самого себя, бах — в эту гадскую рожу, не убий, бах — в этого поганого типа напротив. Он стрелял в Человека, в Добродетель, во весь Мир: Свобода — это Ужас, пылало здание мэрии, пылала его голова; пули свистели, он был свободен, как воздух, земной шар взо-рвется, и я вместе с ним, он выстрелил, посмотрел на ча-сы: четырнадцать минут тридцать секунд; ему не о чем было больше просить, кроме как о полуминутной отсрочке, как раз столько понадобится, чтобы выстрелить в этого импо-зантного и такого горделивого офицера, который бежит к церкви; он выстрелил в красавца-офицера, во всю Красоту Земли, в улицу, в цветы, в сады, во все, что он любил. Красота уродливо дернулась, и Матье выстрелил еще раз. Он выстрелил, он был чист, всемогущ, свободен. Пятнадцать минут.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ночь, звезды; красный огонь на севере, это горит дере-вушка. На востоке и западе длинные языки пламени, су-хие и мигающие: это их орудия. Они везде, завтра они со мной разделаются. Он входит в уснувшую деревню, пере-секает площадь, подходит к первому попавшемуся дому, стучит — нет ответа, давит на ручку — дверь открывается. Он входит, закрывает дверь; темнота. Спичка. Он в при-хожей, из темноты смутно выступает зеркало, он видит в нем свое лицо: мне давно пора побриться. Спичка тухнет, но он успел различить лестницу слева. Он наугад прибли-жается: лестница изгибаясь, ведет вниз. Брюне спускает-ся, делает поворот, замечает смутный рассеянный свет; он делает еще один поворот: погреб. Оттуда пахнет вином и грибами. Бочки, куча соломы. Тучный крестьянин в ноч-ной рубашке и брюках сидит на бочке рядом с полуодетой блондинкой, на руках у нее ребенок. Они смотрят на Брюне, открыв рты: они боятся, крестьянин вдруг говорит: «Моя жена больна». — «И что?» — спрашивает Брюне. — «Я не хотел, чтобы она провела ночь в лесу». — «Ты это мне говоришь? — удивляется Брюне. — Но мне плевать». Теперь он в погребе. Крестьянин недоверчиво смотрит на него: «А чего вы хотите?» — «Переночевать», — отвечает Брюне.
Крестьянин, скривившись, продолжает на него смот-реть. — «Вы офицер?» Брюне молчит. «Где ваши люди?» — подозрительно спрашивает крестьянин. «Погибли», — го-ворит Брюне. Он подходит к куче соломы, крестьянин не-доумевает: «А немцы? Где они?» — «Везде». — «Я не хочу, чтобы они вас здесь нашли». Брюне снимает китель, скла-дывает его, кладет на бочку. «Вы слышите?» — кричит кресть-янин. — «Слышу», — отвечает Брюне. — «У меня жена и ребенок: я не хочу за вас расплачиваться». — «Не волнуй-ся», — говорит Брюне. Он садится, женщина ненавидяще глядит на него: «Есть французы, которые будут сражаться наверху, вы должны быть с ними». Брюне смотрит на нее, она натягивает ночную рубашку на грудь и кричит: «Уходи-те! Уходите! Вы проиграли войну, а теперь по вашей милости убьют нас». Брюне ее успокаивает: «Не волнуйтесь. Разбу-дите меня, когда немцы будут здесь». — «И что вы будете делать?» — «Пойду сдаваться». — «Стыдоба! — говорит жен-щина. — Ведь сколько тех, что погибли». Брюне зевает, по-тягивается и улыбается. Уже неделю он воюет без сна и почти без еды, двадцать раз он едва не погиб. Но теперь война проиграна, и есть работа, которую предстоит выполнить. Много работы. Он ложится на солому, зевает, засыпает. «Пошевеливайтесь, немцы здесь», — говорит хозяин. Брю-не открывает глаза, он видит толстое красное лицо, слы-шит хлопки и взрывы. «Они здесь?» — «Да. — Он злится. — Я не могу оставить вас у себя». Женщина неподвижна. Она смотрит на Брюне свирепыми глазами, прижимая к себе уснувшего у нее на руках ребенка. «Сейчас уйду», — гово-рит Брюне. Он встает, зевает, подходит к подвальному окон-цу, роется в своем рюкзаке, вынимает оттуда осколок зер-кала и бритву. Крестьянин смотрит на него, остолбенев от негодования. «Вы что же, еще и бриться здесь собирае-тесь?» — «А почему бы и нет?» — спрашивает Брюне. Хо-зяин краснеет от гнева: «Говорю же вам, меня расстреля-ют, если найдут вас здесь». Брюне говорит: «Я быстро». Крестьянин тянет его за руку, выталкивая из погреба: «Не-чего! У меня жена и ребенок, если б я знал, я бы вас не впустил». Брюне рывком освобождается, он с отвращени-ем смотрит на этого толстого рохлю, который упорствует в своем желании жить, который будет жить при любом ре-жиме, покорный, околпаченный, упрямый, будет жить не-известно для чего. Мужик бросается на него, и Брюне отбрасывает его к стене: «Отстань, или я ударю!» Теперь крестьянин держится тихо, он тяжело дышит, съежившись, он вращает глазами алкоголика, от него несет острым за-пахом смерти и навозной жижи. Брюне начинает бриться без мыла и воды, кожа горит; рядом с ним дрожит от стра-ха и ненависти женщина, Брюне торопится: если я затяну, она сойдет с ума. Он кладет бритву в рюкзак: лезвие по-служит еще два раза. «Видишь, я закончил. Не стоило уст-раивать такой шум». Крестьянин не отвечает, женщина кричит: «Уходите, гад такой, трус поганый, из-за вас нас расстреляют!» Брюне надевает китель, он чувствует себя чистым, обновленным, он напряжен, выбритое лицо его покраснело. «Уходите! Уходите!» Он отдает честь двумя паль-цами и говорит: «И все-таки спасибо». Потомон подни-мается по темной лестнице, пересекает прихожую: вход-ная дверь широко открыта; снаружи белый водопад дня, непрерывный стрекот пулеметов, а в доме темно и про-хладно. Он приближается к входной двери: необходимо нырнуть в эту пену света. Маленькая площадь, церковь, памятник погибшим, навоз у дверей. Между двумя тем-ными домами идет важная магистраль, вся розовая от ут-ренней зари.
Маленькая площадь, церковь, памятник погибшим, навоз у дверей. Между двумя тем-ными домами идет важная магистраль, вся розовая от ут-ренней зари. Там немцы, человек тридцать суетятся, они похожи на рабочих в разгар работы, они стреляют по цер-кви из скорострельной пушки, а с колокольни стреляют в них, грохот, как на строительной площадке. Посреди пло-щади под перекрестным огнем французские солдаты без кителей идут на цыпочках мелкими торопливыми шага-ми, как будто дефилируют на конкурсе красоты. Они под-нимают бледные руки над головами, и солнце просвечи-вает у них между пальцами. Брюне смотрит на них, потом на колокольню, справа от него пылает большая построй-ка, он чувствует жар на щеке, он матерится. Потом спус-кается по трем ступенькам крыльца. Все: его берут в плен. Он держит руки в карманах, они тяжелее свинца. «Руки вверх!» Немец целится в него из винтовки. Брюне красне-ет, руки его медленно поднимаются, вот они уже над го-ловой: «Они мне заплатят за это кровью, скоты». Брюне присоединяется к французам и приплясывает вместе с ними, все выглядит ненастоящим, как в кино: эти свистя-щие пули не могут убить, пушка стреляет холостыми пат-ронами. Один француз делает реверанс и падает, Брюне перешагивает через него. Он неспешно огибает угол корич-невого дома и выходит на главную улицу в тот момент, когда обрушивается колокольня. Нет больше ни фрицев, ни стрельбы, кино закончилось, это обыкновенная деревня, он снова сует руки в карманы. Теперь он опять среди своих. Шумная толпа маленьких французов в хаки, немы-тых, небритых, с черными от дыма лицами, они смеются, шепчутся, шутят, покачиваются барашки их обнаженных голов, полицейские пилотки, ни одной каски: они узнают друг друга, здороваются: «Я тебя видел в Саверне в декаб-ре». — «Эй! Жирар, привет, не попади мы в плен, может, и не встретились бы снова, как там Лиза?» Скучающий немецкий солдат с винтовкой на ремне охраняет это стадо крохотных побежденных, размашистыми и медленными ша-гами он сопровождает их торопливую рысцу. Брюне рысит вместе с другими, но ростом он не уступает фрицу, и так же хорошо побрит. Розовая дорога течет между травами, ни дуновения ветерка, тяжкая жара поражения. От людей сильно пахнет, они о чем-то судачат, птицы поют. Брюне поворачивается к соседу, тихому толстяку, который ды-шит ртом. «Откуда вы?» — «Мы шли из Саверна, ночь провели на фермах». — «А я пришел сюда совсем один, — говорит Брюне. — Странно, я думал, что деревня пуста». Молодой загорелый блондин идет за два ряда от него, он по пояс обнажен, с большим кровоточащим струпом меж-ду лопаток. За спиной Брюне слышится несмолкающий оживленный шум, смех, крики, шарканье подошв о землю, это похоже на шум ветра в деревьях. Он оборачивается: теперь позади него тысячи людей, их собрали отовсюду — с полей, деревушек, ферм. Плечи и голова Брюне одиноко возвышаются над этой волнообразной долиной. «Меня зовут Мулю, — говорит толстяк, — я из Бар-ле-Дюа». Он гордо добавляет: «Я знаю эту местность». У дороги горит ферма, черное пламя бьется на солнце, воет собака. «Слы-шишь пса? — спрашивает Мулю у своего соседа. — Его заперли внутри». Сосед явно с севера, блондин, не слиш-ком низкорослый, с молочно-белой кожей, он похож на фрица, который его охраняет. Он хмурит брови и обраща-ет большие голубые глаза на Мулю: «А?» — «Собака там, внутри». — «Ну и что? Это всего лишь собака». «Уа, уа! уа! уа!» На сей раз это не лай собаки: это голосит молодой человек с обнаженной спиной. Кто-то увлекает его и при-крывает ему рот рукой, Брюне успевает увидеть его боль-шое бледное испуганное лицо и глаза без ресниц. «Шар-пен, ему, кажется, худо», — говорит Мулю северянину. Северянин смотрит на него: «А?» — «Я говорю: Шарпену, твоему товарищу, худо».
Северянин смотрит на него: «А?» — «Я говорю: Шарпену, твоему товарищу, худо». Северянин смеется, зубы у него белые: «Он всегда был малость не в себе». Дорога идет в гору, их сопровождает сильный запах разогретого кам-ня, сожженного дерева, за их спиной продолжает за-вывать собака. Они взбираются на вершину косогора; вниз ведет пологий спуск. Мулю показывает пальцем на бесконечную колонну: «Ну и дела! Откуда они взялись?» Он поворачивается к Брюне: «Сколько их?» — «Не знаю. Может, десять тысяч, а может, больше». Мулю недоверчи-во смотрит на него.«Ты можешь это определить на глаз, приблизительно?» Брюне думает о дне взятия Бастилии, о Первом мая: тогда размещали специальных людей на буль-варе Ришар-Ленуар, и те подсчитывали число демон-странтов по длительности прохождения. Когда ты среди них, это молчаливые и теплые толпы. А это скопище шум-ное, но холодное и безжизненное. Он улыбается и говорит: «У меня есть навык». — «Куда нас ведут?» — спрашивает северянин. — «Не знаю». — «Где фрицы? Кто командует?» Фрицев нет, кроме десятка солдат, растянувшегося вдоль до-роги. Огромное стадо скользит до подножья косогора, как бы повинуясь собственной тяжести. «Забавно», — говорит Мулю. — «Действительно, — отзывается Брюне, — забав-но». Они могли бы броситься на немцев, задушить их и убежать полями, но зачем? Они идут напрямик, куда ведет их дорога. Вот они уже внизу косогора, в ложбине; теперь они поднимаются, им жарко. Мулю вынимает из кармана связку писем, скрепленную резинкой, и с минуту вертит ее в больших неловких пальцах. Пот местами пропитал бумагу, фиолетовые чернила кое-где выцвели. Он снимает резинку и, не читая, начинает методично рвать письма на мелкие кусочки, которые постепенно разбрасывает жес-том сеятеля. Брюне следит глазами за плавным полетом обрывков; большая часть падает, как конфетти, на плечи солдат, а оттуда им под ноги; один кусочек секунду пор-хает и падает на пучок травы. Трава немного пригибает-ся — получается маленький балдахин. Другие письма ва-ляются вдоль дороги, разорванные, смятые, свернутые в шарик, они в кюветах, среди разбитых винтовок и помя-тых касок. Когда почерк размашист и крупен, Брюне ух-ватывает походя слова: ешь хорошенько, не ходи без го-ловного убора, Элен приехала с детьми, в твоих объятиях, любовь моя. Вся дорога — длинное оскверненное любов-ное письмо. Маленькие мягкие чудовища ползут по земле и глядят глазами без зрачков на веселое стадо побежден-ных: противогазы; Мулю локтем толкает Брюне и показыва-ет на противогаз: «Все-таки повезло, что не пришлось ими пользоваться». Брюне не отвечает. Мулю ищет других собеседников: «Эй! Ламбер!» Солдат, идущий впереди Брюне, оборачивается, Мулю показывает ему на противо-газ без комментариев, они начинают смеяться, и люди во-круг них хохочут тоже: они их ненавидели, этих мерзких паразитов, они их боялись, и однако их нужно было хо-лить, ухаживать за ними. Теперь они лежат у них под но-гами околевшие, пленные смотрят на них, и это им напо-минает, что война закончена. Крестьяне, которые пришли, как всегда, работать в поле, глазеют на колонну, опираясь на лопаты; Ламбер веселится, он им кричит: «Привет, па-паша! У нас демобилизация». Десять голосов, сто голосов повторяют с неким вызовом: «У нас демобилизация, де-мобилизация! Домой возвращаемся». Крестьяне ничего не отвечают, кажется, что они их даже не слышат. Кучеря-вый блондин столичного обличья спрашивает у Ламбера: «Как ты думаешь, сколько их?» — «Мало, блондинчик, мало», — говорил Ламбер. — «Ты так считаешь? Ты в этом уверен?» — «Только посмотри. Где они, эти субчики, ко-торые должны нас охранять? Если бы мы были вправду пленными, ты б увидел, как бы нас обложили».
Где они, эти субчики, ко-торые должны нас охранять? Если бы мы были вправду пленными, ты б увидел, как бы нас обложили». — «Тогда почему они нас взяли в плен?» — спрашивает Мулю. — «В плен? Они нас не брали в плен: они нас просто ото-двинули в сторону, чтобы мы не болтались у них под но-гами, пока они наступают». — «Даже если и так, — взды-хает блондинчик, — это может долго продлиться». — «Ты с ума сошел! Они даже за нами не угонятся — так быстро мы удираем». У него игривый вид, он ухмыляется: «Фри-цы не волнуются, для них это просто прогулка: подружка в Париже, стаканчик вина в Дижоне, рыбная похлебка в Марселе. Конечно, в Марселе все и закончится, там им придется остановиться: впереди море. Тогда-то они нас и отпустят. К середине августа будем дома». Блондинчик ка-чает головой: «Еще два месяца. Так долго». — «Скажи, ты что, очень торопишься? Они должны еще восстановить железнодорожные пути». — «Плевал я на пути, — говорит Мулю, — если дело только в этом, я прекрасно вернусь пешком». — «Мать твою, а я нет! Я иду уже две недели, мне это уже до задницы, я хочу отдохнуть». — «Тебе, зна-чит, не хочется побаловаться со своей девчонкой?» — «Скажешь еще1 А чем я буду это делать? Я слишком дол-го шел, и у меня в штанах уже ничего не осталось. Я хочу только спать, и один». Брюне слушает их, смотрит на их затылки, он думает, что предстоит много работы. Тополя, тополя, мост через ручей, тополя. «Хочется пить», — гово-рит Мулю. — «Не столько пить, — отвечает северянин, — сколько есть, я со вчерашнего дня ничего не ел». Мулю семенит и потеет, он тяжело дышит, снимает китель, перекидывает его через руку, расстегивает гимнастерку и с улыбкой говорит: «Теперь можно снять китель, мы сво-бодны». Внезапная остановка; Брюне натыкается грудью на спину Ламбера. Ламбер оборачивается; у него круглая борода, живые глаза под густыми черными бровями: «Смот-ри куда прешь, осел. Ты что, слепой?» Он нагло разгляды-вает форму Брюне: «С офицерьем покончено. Теперь ни-кто не командует. Тут все равны». Брюне равнодушно смотрит на него, и тот замолкает. Брюне прикидывает, чем он мог заниматься на гражданке. Мелкий коммерсант? Служащий? Во всяком случае, он из среднего класса. И их сотни тысяч таких: никакого чувства авторитета и личной порядочности. Нужна будет железная дисциплина. Мулю спрашивает: «Почему мы остановились?» Брюне не отвеча-ет. Этот тоже мелкий буржуа, совершенно подобный дру-гому, но еще глупее: с ними работать будет трудно. Мулю вздыхает от удовольствия и обмахивается: «Может, успеем присесть?» Он кладет на дорогу рюкзак, садится на него; подходит немецкий солдат, поворачивает к ним удлинен-ное, красивое и невыразительное лицо, его голубые глаза источают подобие симпатии. Он старательно выговаривает: «Бедные французы, война кончилась. Возвращайтесь до-мой. Возвращайтесь домой». — «Что он говорит? Он гово-рит, что мы скоро вернемся домой, конечно, мы скоро вернемся домой, черт побери, Жюльен, ты слышишь, мы возвращаемся домой, спроси у него, когда, эй! Спроси у него, когда мы вернемся?» — «Скажи, фриц, когда мы вернемся домой?» Они говорят ему ты, раболепно и в то же время фамильярно. Вся победоносная армия в лице од-ного солдата. Немец бесстрастно повторяет: «Возвращайтесь домой, возвращайтесь домой». — «Но когда, а?» — «Бед-ные французы, возвращайтесь домой». И снова в путь, то-поля, тополя. Мулю стонет, ему жарко, он хочет пить, он устал, он хотел бы остановиться, но никому нельзя тормо-зить это упрямое шествие, которым никто не управляет.
Какой-то солдат стонет: «У меня раскалывается голова», но продолжает идти. Болтовня замедляется, прерывается долгими паузами, они жалуются друг другу: «Мы что, до Берлина будем так идти?» Но они идут; они следуют за теми, кто впереди, их подталкивают те, кто сзади. Дерев-ня, груда касок, противогазов и винтовок на главной пло-щади. — «Это Пудру, я здесь проходил позавчера», — го-ворит Мулю. — «Смотри-ка, а я вчера вечером, — говорит блондин, — я был на грузовике: на порогах стояли люди, и вид у них был враждебный». Они и сейчас здесь, подле своих домов, стоят, скрестив руки, безмолвные. Черново-лосые и черноглазые женщины в черных платьях, стари-ки. Они смотрят. Перед этими соглядатаями пленные рас-прямляются, лица их становятся циничными и лихими, они машут руками, смеются, кричат: «Привет, мамаша! При-вет, папаша! У нас демобилизация, война закончена, всем привет». Они проходят и салютуют зевакам, они строят глазки девицам, шлют им зазывные улыбочки, а согляда-таи смотрят и молчат. Только жирная и добродушная ба-калейщица шепчет: «Бедные парни». Северянин блажен-но улыбается, он говорит Ламберу: «Хорошо еще, что мы не на севере». — «Почему?» — «Они бы бросали нам в ро-жи что попало». Показалась колонка, и десять человек, сто человек выходят из рядов, идут пить. Мулю тотчас нетер-пеливо бежит туда, он неловко наклоняется; они изнемо-гают от усталости, их плечи подрагивают; вода стекает по их лицам. Часовой ждет с отсутствующим видом. Они ос-тались бы в деревне, если бы только захотели и если бы у них хватило мужества вьщержать взгляды селян. Но нет, они поодиночке возвращаются, они торопятся, словно бо-ятся потерять свое место; Мулю бежит, как женщина, крутя коленями, они толкаются, смеются, кричат, скандальные и дерзкие, как уличные парни; их рты раскрываются, как обнажающиеся раны, у них сконфуженные глаза побитых собак. Мулю вытирает губы и говорит: «Хорошо!» Он удив-ленно смотрит на Брюне: «Ты не пил? Ты не хочешь пить?» Брюне, не отвечая, пожимает плечами; жалко, что это стадо не окружено пятьюстами солдатами с примкнутыми шты-ками, которыми кололи бы задницы запоздавшим, жаль, что их не пинают прикладами: это вернуло бы их к реаль-ности. Он смотрит направо от себя, налево, он оборачи-вается, среди этого леса заброшенных, пьяных, искажен-ных бесшабашным весельем физиономий он ищет лицо, подобное своему. Где товарищи? Коммуниста узнаешь с первого взгляда. Хоть бы одно лицо. Одно-единственное лицо, суровое и спокойное человеческое лицо. Но нет: ма-ленькие, юркие, жалкие, они идут, наклонившись вперед, скорость увлекает их хилые неприкаянные тела, так назы-ваемый галльский интеллект запечатлен на их грязных лицах; вытягивая складки губ в нитку, сужая и расширяя ноздри, наморщив лбы, сверкая глазами, они оценивают, определяют, спорят, судачат, критикуют, взвешивают все за и против, смакуют возражения, настаивают и делают выводы, этот бесконечный силлогизм, в каждой голове свои доводы. Они идут послушно, они разглагольствуют на хо-ду, они с виду спокойны: война закончена; потерь не было; немцы, кажется, не слишком гнусные. Они спокойны, по-тому что сразу же оценили своих новых хозяев; их лица снова начинают источать галльскую сметливость, ибо это чисто французский предмет роскоши, которому в нужное время можно будет обучить и фрицев — с некоторой поль-зой для себя. Тополя, тополя, солнце протекает, полдень: «Вот они!» Ум примолкает, все стадо стонет от наслажде-ния, это не крик, даже не вздох: нечто вроде радостного обвала, тихого шелеста листвы, гнущейся под дождем. «Вот они!» — проходит через всю колонну, переходит из голо-вы в голову, как хорошая новость, вот они, вот они! Ряды сжимаются, переливаются на обочину, длинная гусеница вздрагивает: немцы проезжают по дороге на мотоциклах, на танкетках, на грузовиках, выбритые, отдохнувшие, за-горелые, с красивыми, спокойными и рассеянными лицами, похожими на альпийский луг.
Они ни на кого не смотрят, их взгляд прикован к югу, они углубляются во Францию, молча вытянувшись, только их транспортируют задарма, это моторизованная пехота, да, так можно вести войну, а посмотреть на их пулеметы, ого! А маленькие пушки, ух ты! Вот это да, неудивительно, что мы проиграли войну. Толпа восхищена немецкой мощью. Она себя чувствует не такой виноватой: «Они непобедимы, никуда не денешь-ся, непобедимы». Брюне смотрит на этих очарованных по-бежденных, он думает: «Это строительный материал. Он немногого стоит, но что делать — другого у меня нет». Можно работать везде и, безусловно, есть в этой мешани-не и такие, которых можно использовать. Немцы прошли, колонна немного сползает с дороги, вот они на баскет-больной площадке, людские черные горошины, они са-дятся, они ложатся, они мастерят из майских газет боль-шие шляпы от солнца; можно подумать, что публика занимает дешевые места на ипподроме, или гуляющие за-полняют Венсеннский лес в воскресенье. — «Как это выш-ло, что мы остановились?» — «Не знаю», — отвечает Брю-не. Он с раздражением смотрит на эту толпу, на разлег-шихся людей, ему не хочется садиться, но это глупо, не нужно их презирать, это значит сорвать операцию, и по-том, кто знает, как все обернется? Он должен беречь силы, он садится. Сзади него проходит немец, потом дру-гой: они смотрят на него, дружески смеясь, и с покрови-тельственной иронией спрашивают: «А где же ваши анг-личане?» Брюне смотрит на их черные мягкие сапоги, он не отвечает, и они уходят; длинный фельдфебель остается сзади и повторяет чуть ли не с укоризненной грустью: «А где же англичане? Бедные французы, где же ваши анг-личане?» Никто ему не отвечает, и он долго качает голо-вой. Когда фрицы уже далеко, Ламбер цедит сквозь зубы: «В моей заднице эти англичане, и как не беги, они тебя обосрут». — «Как же! — говорит Мулю. — А?» — «Англи-чане, — объясняет он, — может, и, обосрут фрицев, но в конце концов попадут в наше положение, и выхода у них не будет». — «Это еще неизвестно». — «Конечно, извест-но, балбес! Это точно. Они корчат из себя храбрецов, по-тому что сидят на своем острове, но подожди немного, увидишь, что будет, когда немцы пересекут Ла-Манш. Раз французский солдат не мог устоять, где уж там англича-нам!» Где же товарищи? Брюне одиноко. Вот уже десять лет ему не было так одиноко. Он хочет есть и пить, но ему совестно, что он хочет есть и пить; Мулю поворачивается к нему: «Скоро они дадут нам пожрать». — «Ты думаешь?» — «Кажется, фельдфебель сказал: скоро будут раздавать хлеб и консервы». Брюне улыбается: он уверен, что им ничего не дадут. Пусть все они слюнями изойдут, пусть на стенку лезут от голода. Вдруг некоторые пленные встают, за ни-ми другие, потом встают остальные, и все снова отправля-ются в путь; Мулю в ярости, он бурчит: «Кто сказал: от-правляться?» Никто не отвечает. Мулю кричит: «Ребята, постойте, они нам дадут поесть». Но слепое и глухое стадо уже вышло на дорогу. Они идут. Лес; бледные рыжеватые лучи пробиваются сквозь листву, три брошенные пушки семьдесят пятого калибра еще обращены на восток; плен-ные довольны, потому что есть тень; мимо проходит полк немецких саперов. Блондинчик, тонко улыбаясь, смотрит, как они шагают, он наслаждается, взирая на своих побе-дителей полузакрытыми глазами, он играет с ними, как кошка с мышкой, он развлекается своим превосходством; Мулю хватает за руку Брюне и трясет ее: «Там! Там! Серая труба». — «И что?» — «Это Баккара». Он становится на цыпочки, рупором складывает руки у рта и кричит: «Бак-кара! Ребята, входим в Баккара!» Люди устали, солнце бьет им в глаза, они послушно повторяют: «Баккара, Баккара», но, в сущности, им наплевать.
— «И что?» — «Это Баккара». Он становится на цыпочки, рупором складывает руки у рта и кричит: «Бак-кара! Ребята, входим в Баккара!» Люди устали, солнце бьет им в глаза, они послушно повторяют: «Баккара, Баккара», но, в сущности, им наплевать. Блондинчик спрашивает у Брюне: «В Баккара кружева делают что ли?» — «Нет, — говорит Брюне, — здесь есть производство стекла». — «А! — говорит блондинчик с неопределенным и уважительным видом. — Понятно!» Город чернеет под голубым небом, лица грустнеют, кто-то печально говорит: «Как-то стран-но сейчас видеть город». Они идут по пустынной улице; осколки стекла устилают тротуар и мостовую. Блондин-чик ухмыляется, он показывает на осколки пальцем и го-ворит: «Вот оно, производство стекла в Баккара». Брюне поднимает голову: дома невредимы, но все стекла выбиты, сзади него кто-то повторяет: «Да, странно видеть город». Мост, колонна останавливается; тысячи глаз поворачива-ются к реке: пять голых фрицев плещутся в воде, барахта-ются, испуская негромкие крики: двадцать тысяч серых и потных французов в военной форме смотрят на эти живо-ты и ягодицы, которые десять месяцев были защищены преградой из пушек и танков, а сейчас спокойно, нагло и беззащитно выставляют себя напоказ. Они видят только это: уязвимую плоть своих победителей. Толпа исторгает тихий и глубокий вздох. Они без гнева вынесли шествие армии-победительницы на победоносных танках; но эти голые фрицы, которые играют в воде в чехарду, выглядят оскорбительно. Ламбер, склонясь над парапетом, смотрит на воду и шепчет: «А хорошо бы сейчас скупнуться!» Это даже не желание: это всего лишь вздох мертвеца. Полужи-вая, забытая, погребенная в затухшей войне толпа снова трогается в путь в нестерпимом пекле и в завихрениях пыли. Со скрипом открываются ворота, сквозь дрожащий воздух из глубины огромного двора приближаются стены, Брюне видит казарму с закрытыми ставнями; он проходит вперед, его толкают сзади, он оборачивается: «Не толкай-тесь, все войдем». Он проходит через ворота, Мулю ра-достно смеется: «На сегодня — все». Закончено чередова-ние гражданских и победителей, тополей и сверкающих на солнце рек, они похоронят меж этими стенами осто-чертевшую грязную войну, они будут вариться в собствен-ном соку, без свидетелей, сами по себе. Брюне идет, его толкают, он продвигается в глубь двора и останавливается у подножья длинной серой скалы, Мулю тычет его локтем в бок: «Это казарма жандармерии». Сотня закрытых жа-люзи; крыльцо с тремя ступеньками ведет к двери с вися-чим замком. Слева от крыльца, в двух метрах от казармы, небольшая кирпичная крепостная стена высотой в один и длиной в два метра, Брюне подходит к ней, прислоняется. Двор заполняется, непрерывный поток уминает остальных, оттесняет их к стене казармы; но вдут еще и еще; вдруг тяжелые створки ворот поворачиваются вокруг вереи и закрываются. «Готово, — говорит Мулю, — мы дома». Ламбер смотрит на ворота и с удовлетворением говорит: «Некоторые не смогли войти: им придется спать снару-жи». Брюне пожимает плечами: «Какая разница, спишь ты во дворе или на улице…» — «Это не одно и то же», — воз-ражает Ламбер. Блондинчик одобрительно кивает. «А мы здесь, — объясняет он, — мы не снаружи». Ламбер набав-ляет цену: «Можно сказать, мы в доме, только без кры-ши». Брюне делает крутой поворот: мягким склоном двор спускается к крепостной стене. На гребне стены, в ста метрах друг от друга, высятся две сторожевые вышки: они пусты. Ряд свежеустановленных колышков, между кото-рыми натянута железная проволока и веревки, делит двор на две неравные части. Сравнительно узкая полоса между крепостной стеной и колышками остается незанятой.
На другой части, между колышками и казармой, скопились все. Людям не по себе, у них вид неловких визитеров, они не решаются сесть; они держат в руках рюкзаки и амуни-цию; пот стекает по их щекам, хваленое галльское остро-умие покинуло их лица, солнце слепит их пустые глаза, они пытаются скрыться от прошлого и ближайшего будущего в маленькое неудобное временное небытие. Брюне гонит прочь мысль о том, что хочет пить, он положил свой рюк-зак наземь и, засунув руки в карманы, насвистывает. Сер-жант отдает ему честь; Брюне в ответ улыбается, но на при-ветствие не отвечает. Сержант подходит ближе: «Чего ждем?» — «Не знаю». Сержант — высокий худой человек с большими глазами, потускневшими от важности; его ко-стистое лицо пересекают усы; у него энергичные вышко-ленные движения. — «Кто здесь командует?» — спраши-вает он. — «А кто, по-вашему? Фрицы». — «А среди наших? Где ответственный?» Брюне смеется ему в лицо: «Ищи ветра в поле». Глаза сержанта тяжелеют от презри-тельного упрека: он хотел бы побыть заместителем коман-дира, соединить опьянение повиновенья с усладой отда-вать приказы; но Брюне вовсе не хочет больше командовать; его командованию пришел конец, когда погиб последний из его людей. Теперь в голове у него другое. Сержант не-терпеливо спрашивает: «Почему этих бедолаг держат здесь на ногах?» Брюне не отвечает; сержант бросает на него яростный взгляд и решается все взять на себя. Он держит-ся вызывающе, складывает руки рупором и кричит: «Всем сесть! Передать дальше!» На него обеспокоенно оборачи-ваются, но никто не двигается. — «Всем сесть! — повторя-ет сержант. — Всем!» Люди с сонным видом садятся; го-лоса повторяют эхом: «Всем сесть!»; толпа нестройно усаживается. Крик кружится над головами, «Всем сесть!» доходит до другого конца двора, натыкается на стену и непонятным образом возвращается перевернутым: «Всем встать! Оставайтесь на ногах, ждите распоряжений». Сер-жант беспокойно смотрит на Брюне: там, у ворот, у него объявился конкурент. Люди резко встают, поднимают рюк-заки и, загнанно озираясь, прижимают их к груди. Но боль-шая часть продолжает сидеть, те, кто встал, садятся снова. Сержант созерцает свою работу с фатоватым смешком: «Глав-ное — приказать». Брюне смотрит на него и говорит: «Са-дитесь, сержант». Сержант хлопает глазами, Брюне повторя-ет: «Садитесь, есть приказ садиться». Сержант колеблется, затем соскальзывает на землю между Ламбером и Мулю: он охватывает руками колени и, приоткрыв рот, смотрит на Брюне снизу вверх. Брюне ему объясняет: «Я не са-жусь, потому что я офицер». Брюне не хочет садиться: су-дороги сводят ему ноги от икр до бедер, но он все равно не хочет садиться. Он видит тысячи спин и лопаток, он видит шевелящиеся затылки, подрагивающие плечи, эту толпу сотрясает нервный тик. Он смотрит, как это скопи-ще людей варится в собственном соку и трепещет, он ду-мает без скуки и без удовольствия: «Это материал». Они напряженно ждут; они больше не кажутся голодными: жара, должно быть, иссушила им желудки. Они боятся и ждут. Чего они ждут? Приказа, катастрофы или ночи: чего угодно, только бы это освободило их от них самих. Высо-кий резервист поднимает бледное лицо, он показывает на вышки: «Почему там нет часовых? Куда они делись?» Не-которое время он ждет, солнце затопляет его запрокину-тые глаза; в конце концов он пожимает плечами и гово-рит сурово и разочарованно: «У них такой же бардак, как и у нас: организация ни к черту». Единственный стоящий, Брюне смотрит на головы и думает: «Товарищи здесь, они затеряны, как иголки в стоге сена, нужно время, чтобы их обнаружить и сгруппировать». Он смотрит на небо и на черный самолет в небе, затем опускает глаза, поворачива-ет голову и замечает справа от себя высокого человека, который тоже остался на ногах.
Он смотрит на небо и на черный самолет в небе, затем опускает глаза, поворачива-ет голову и замечает справа от себя высокого человека, который тоже остался на ногах. Это капрал; он курит си-гарету. С грохотом пролетает самолет, толпа, переверну-тая, как поле, становится из черной белой, расцветает: на месте жестких темных голов расцветают большие каме-лии: блестят очки, вспышки стекла среди цветов. Капрал не пошевелился: он горбит широкие плечи и смотрит себе под ноги. Брюне с симпатией замечает, что он выбрит. Кап-рал оборачивается и, в свою очередь, смотрит на Брюне: у него большие глаза с темными кругами; если бы не при-плюснутый нос, он был бы почти красив. Брюне думает: «Я где-то видел это лицо». Но где? Он не может вспом-нить, он видел столько лиц! Он перестает вспоминать: это не имеет особого значения, к тому же капрал глядит на него, как на незнакомого. Вдруг Брюне кричит: «Эй!» Че-
ловек поднимает глаза: «Что?» Брюне недоволен: он вовсе не собирался окликать этого человека. Просто он тоже стоял, довольно чистый и выбритый… «Иди сюда, — холод-но говорит Брюне. — Если хочешь стоять, можешь при-слониться к стенке». Капрал нагибается, поднимает свое снаряжение и подходит к Брюне, перешагивая через тела. Он здоровяк, но немного жирный; он говорит: «Привет, старина». — «Привет», — отвечает Брюне. — «Я здесь разме-шусь», — решает тот. — «Ты один?» — спрашивает Брюне.