Он отдал бы правую руку, чтобы утешить его или запла-кать вместе с ним. Через некоторое время мальчик поднял голову, он больше не плакал, но две слезы катились по его чудесным щекам; Даниель хотел бы собрать их двумя дви-жениями языка и выпить их, чтобы почувствовать соле-ный вкус этого горя. Молодой человек недоверчиво по-смотрел на него:
— Как вышло, что вы здесь очутились?
— Я проходил мимо, — ответил Даниель.
— Значит, вы не солдат? Даниель нахмурился.
— Их война меня не интересует. Он быстро продолжил:
— Я тебе кое-что предложу. Ты все еще готов покон-чить с собой?
Мальчик не ответил, но выглядел мрачно и решительно.
— Очень хорошо, — сказал Даниель. — Тогда слушай. Я забавлялся, пугая тебя, но я ничего не имею против са-моубийства, если оно продумано, и мне нет дела до твоей смерти, поскольку я тебя не знаю. Я не стал бы тебе ме-шать, если б у тебя были на то веские причины.
Он с радостью увидел, как молодой человек побледнел. «Ты решил, что уже отделался от меня?» — подумал он.
— Смотри, — продолжал он, показывая на большую оп-раву своего перстня. — У меня там яд. Я всегда ношу этот перстень, даже ночью, и если я попаду в ситуацию, когда мои честь и достоинство…
Он остановился и отвинтил оправу. Мальчик смотрел на две коричневые таблетки с недоверием, полным гадли-вости.
— Расскажешь мне свою ситуацию. Если я сочту твои мотивы основательными, одна из этих таблеток — твоя: это все-таки приятнее, чем ледяная ванна. Хочешь ее сей-час? — спросил он так, словно резко изменил мнение.
Мальчик, не отвечая, провел языком по губам.
— Хочешь? Я тебе ее дам; ты ее проглотишь на моих глазах, и я тебя не покину до самого конца. — Он взял его за руку и сказал:
— Я буду держать тебя за руку и закрою тебе глаза. Мальчик покачал головой:
— А кто мне докажет, что это яд? Даниель рассмеялся молодым легким смехом:
— Боишься, что это слабительное? Глотай, сразу убе-дишься.
Мальчик не ответил: щеки его были по-прежнему блед-ными, а зрачки расширенными, но он кокетливо и неис-кренне улыбнулся, посмотрев искоса на Даниеля.
— Так ты не хочешь?
— Не сразу.
Даниель завинтил перстень.
— Дам, когда захочешь, — холодно проговорил он. — Как тебя зовут?
— Вы хотите, чтобы я назвал свою фамилию?
— Только имя.
— Что ж, если это необходимо… Филипп.
— Так вот, Филипп, — сказал Даниель, просовывая свою руку под руку молодого человека, — раз тебе нужно объясниться, пойдем ко мне.
Он подтолкнул его к лестнице и легко заставил под-няться по ступенькам; затем они под руку прошли по на-бережным. Филипп упрямо смотрел вниз; он снова задро-жал, но жался к Даниелю, касаясь его бедром при каждом шаге. Красивые туфли из пекари, почти новые, но кото-рым по крайней мере год, хорошо скроенный фланелевый костюм, белый галстук, голубая шелковая рубашка. Это бы-ла мода тридцать восьмого года на Монпарнасе, прическа нарочито небрежная: во всем этом не так уж мало нарцис-сизма. Почему он не в армии? Безусловно, слишком мо-лод; но, возможно, он старше, чем выглядит: у угнетенных детей детство затягивается.
Почему он не в армии? Безусловно, слишком мо-лод; но, возможно, он старше, чем выглядит: у угнетенных детей детство затягивается. Во всяком случае, к самоубий-ству его толкает явно не нищета. Когда они проходили мимо моста Генриха IV, он быстро спросил:
— Ты хотел утопиться из-за немцев?
Филипп, казалось, удивился и покачал головой. Он был красив, как ангел. «Я тебе помогу, — страстно подумал Да-ниель. — Я тебе помогу». Он хотел спасти Филиппа, сде-лать из него мужчину. «Я дам тебе все, что имею, ты узна-ешь все, что знаю я». Центральный рынок был пуст и черен, он больше ничем не пах. Но город в чем-то изме-нился. Часом раньше был конец света, и Даниель чувст-вовал, что он участник Истории. Теперь улицы приходили в себя, в этот переломный час, когда в агонии недели и солнца возвещается прекрасный, совсем новенький поне-дельник, Даниель прогуливался, словно в довоенное вос-кресенье. Что-то начнется: новая неделя, новая любовь. Он поднял голову и улыбнулся: стекло в огне дарило ему закат, это был знак; чудесный запах раздавленной клубни-ки вдруг наполнил ему ноздри, это был другой знак; чья-то тень бегом пересекла улицу Монмартр, еще один знак. Каждый раз, когда фортуна ставила на его пути лучезар-ную красоту ребенка — Бога, небо и земля лукаво подми-гивали ему. Он изнемогал от желания, дыхание его пресе-калось на каждом шагу, но он так привык молча идти рядом с ничего не подозревающими молодыми людьми, что в конце концов полюбил свое долготерпение предвку-шающего мужелюба. «Я подстерегаю тебя, ты наг в лож-бине моего взгляда, я владею тобой на расстоянии, ничего не отрывая от себя, я овладеваю тобой своим обонянием и зрением; я уже знаю твою узкую талию, я ее ласкаю не-подвижными руками, я погружаюсь в тебя, а ты об этом даже не подозреваешь». Он нагнулся, чтобы вдохнуть аро-мат этого склоненного затылка, и вдруг был поражен силь-ным запахом нафталина. Он сейчас же выпрямился, ох-лажденный, но заинтригованный: он обожал сочетания волнения и сухости, обожал нервозность. «Посмотрим, хо-роший ли я следователь, — весело подумал он. — Вот мо-лодой поэт, который хочет броситься в воду в тот день, когда немцы вступают в Париж: почему? Единственный, но основательный признак: его костюм пахнет нафтали-ном, значит, он его давно не носил. Но зачем переодевать-ся в день своего самоубийства? Потому что он не хотел надевать то, что носил еще вчера. Стало быть, это была военная форма, из-за которой его могли бы схватить. Он — солдат. Но что он здесь делает? Мобилизованный из отеля «Континенталь» или из службы министерства авиации, он уже давно сбежал бы в Туре вместе с остальными. Но тогда все ясно. Совершенно ясно». Он остановился, показывая на ворота: