Шнейдер говорит Брюне: «Видишь?» Брюне вздрагива-ет: «А, что?» Но он прекрасно знает, что ему сейчас скажет Шнейдер. Шнейдер говорит: «Нам необходимо хоть не-много доверия». Брюне улыбается и говорит: «Разве у ме-ня действительно вид смотрителя покойницкой?» — «Нет, — отвечает Шнейдер, — сейчас — нет». Они дружелюбно смотрят друг на друга, Брюне резко отворачивается и го-ворит: «Посмотри на ту женщину». Она, прихрамывая, ос-танавливается, маленькая и седая, роняет свой тюк в грязь, перекладывает в правую руку букет, который держа-ла в левой, и поднимает руку прямо над головой. Прохо-дит минута, можно подумать, что эта торжествующая рука, которая тянет ей плечо и шею, поднялась помимо ее воли; наконец, неуклюже размахнувшись, она бросает цветы в толпу. И они рассыпаются — полевые цветы, васильки, одуванчики, маки: должно быть, она сорвала их на обочи-не дороги. Пленные толкаются; они скребут землю и хва-тают стебли грязными пальцами; смеясь, они выпрямля-ются и показывают ей цветы, как бы отдавая ей этим дань уважения. У Брюне перехватило горло; он поворачивается к Шнейдеру и яростно говорит: «Цветы! А что было бы, если б мы победили!» Женщина не улыбается, она подни-мает тюк и уходит, видна только ее покачивающаяся спина под непромокаемым плащом. Брюне открывает рот, чтобы заговорить, но он видит лицо Шнейдера и молчит.
Брюне открывает рот, чтобы заговорить, но он видит лицо Шнейдера и молчит. Шнейдер, толкая соседей, выбирается из рядов. Что слу-чилось? Брюне следует за ним, кладет ему руку на плечо: «Что-то не так?» Шнейдер поднимает голову, и Брюне от-водит глаза, он смущен собственным взглядом, взглядом смотрителя покойницкой. Он повторяет, глядя на ноги: «А? Что-то не так?» Они стоят одни посреди двора под мелким дождем. Шнейдер говорит: «Это тяжко». Молча-ние, потом он добавляет: «Тяжко снова видеть граждан-ских». Брюне произносит, не поднимая глаз: «Мне тоже»: — «Нет, — говорит Шнейдер, — это совсем другое; у тебя ведь никого нет». Помедлив, он расстегивает китель, ро-ется во внутреннем кармане, вынимает оттуда странный плоский бумажник. Брюне думает: «Он все порвал». Шней-дер открывает бумажник: там только одна фотография, раз-мером с почтовую открытку. Шнейдер, не глядя на нее, протягивает ее Брюне.
Брюне видит молодую темноглазую женщину. Она улы-бается: Брюне никогда не видел подобной улыбки. Жен-щина выглядит так, будто отлично знает, что существуют концентрационные лагеря, войны, пленные, согнанные в казармы; она это знает и все же улыбается: всем побеж-денным, депортированным, пасынкам истории дарует она свою улыбку. Однако Брюне напрасно ищет в ее глазах подловатый унизительный отблеск милосердия; она улы-бается им доверчиво и спокойно, она улыбается их силе, как будто просит их прощать победителей. За это время Брюне повидал немало фотографий и немало улыбок. Вой-на всех их сделала мертвенными, на них стало невыноси-мо смотреть. На эту можно: улыбка родилась только что, она адресована Брюне, одному Брюне. Брюне-пленному, Брюне-отбросу, Брюне-победителю. Шнейдер склонился над его плечом. Он говорит: «Она ветшает». — «Да, — со-глашается Брюне, — надо подрезать края». Он возвращает фотографию, блестящую от измороси; Шнейдер старатель-но вытирает ее отворотом рукава и кладет в бумажник. Брюне пытается определить: «Она красива?» Он не знает, у него не было времени убедиться в этом. Он поднимает голову, смотрит на Шнейдера и думает: «Она ему улыба-лась». Ему кажется, что он видит Шнейдера другими гла-зами. Проходят двое пленных, очень молодых, это стрел-ки; они воткнули маки в петлицы, они не разговаривают, у них немного комичный вид первопричастников. Шней-дер провожает их взглядом; Брюне колеблется, полузабы-тое слово поднимается откуда-то из глубины, и он гово-рит: «По-моему, у них трогательный вид». — «Кроме шуток?» — отзывается Шнейдер. Сзади них теснятся ряды любопытных, посетители вошли в казарму. Шагая впере-валку, появляется Деврукер в сопровождении Перрена и наборщика. «Действительно, — думает Брюне. — Сейчас три часа». У всех троих замкнутые лица; Брюне злится, что они уже переговорили между собой: этому нельзя поме-шать. Он издалека кричит: «Ну как, ребята?» Они подхо-дят, останавливаются и смущенно переглядываются. «Вы-кладывайте, о чем толковали, — быстро говорит он. — Что не ладится?» Наборщик останавливает на нем взгляд кра-сивых тревожных глаз; выглядит он скверно. Он говорит: «Мы всегда делали то, что ты нам поручал, так?» — «Так, — нетерпеливо подтверждает Брюне. — Да, да. И что?» На-борщик не может больше ничего добавить, вместо него, не поднимая глаз, говорит Деврукер: «Мы хотим продол-жать и будет продолжать, пока ты этого требуешь. Но это пустая трата времени». Перрен говорит: «Они ничего не хотят слушать». Брюне по-прежнему молчит, наборщик подхватывает безразличным тоном: «Как раз вчера я по-ссорился с одним типом, потому что я уверял его, что нем-цы отправят нас в Германию.
Тип был сумасшедший, он сказал, что я из пятой колонны». Они поднимают глаза и упрямо смотрят на Брюне. «Представляешь себе, им даже нельзя плохого слова сказать о немцах». Деврукер собира-ет все свое мужество и смотрит Брюне в глаза: «Честно, Брюне, мы не отказываемся работать, если мы плохо взя-лись, мы готовы снова начать по-другому. Но пойми и нас. Мы ходим повсюду. За день мы обычно успеваем погово-рить с двумя сотнями человек, мы измеряем температуру лагеря, ты же поневоле видишь меньше, ты не можешь представить себе всего». — «И что дальше?» — «Дело в том настроении, в котором находятся эти парни, если завтра освободят двадцать тысяч пленных, то будет на двадцать тысяч нацистов больше». Брюне чувствует, как жар опаля-ет его теки, он поочередно смотрит на них; он спраши-вает: «Вы в этом уверены?» Все трое отвечают «Да», и он их спрашивает. «Все?» Они еще раз отвечают «Да», и он вне-запно взрывается: «В этом скопите людей есть рабочие и крестьяне, стыдно думать, что все они станут нацистами, а если и так, то это будет по вашей вине: человек не по-лено, понимаете, он живой, черт возьми, и его можно убе-лить; если вам не удается их обратить в свою веру, значит, вы не умеете работать». Он поворачивается к ним спиной, делает три шага, потом быстро возвращается к ним, вы-ставив палец: «Все дело в том, что вы принимаете себя за важных персон. Вы презираете своих товарищей. Так вот, запомните: член нашей партии никого не презирает». Он видит их ошеломленные липа, злится все больше и кри-чит: «Двадцать тысяч нацистов, да вы с ума сошли! Вы не способны их изменить, пока вы их презираете! Попытай-тесь сначала их понять: у этих парней смерть в душе, они уже не знают, что делать; они будут с первым, кто в них поверит».
Присутствие Шнейдера его раздражает; он говорит ему: «Пошли!» и, уходя, оборачивается к остальным — те стоят в молчаливом смущении: «Я считаю, что вы проявили не-выдержанность. И не лезьте ко мне больше со своими бреднями. До завтра». Он бегом поднимается по лестнице, Шнейдер тяжело дышит сзади; он входит в свою клетуш-ку, падает на одеяло, протягивает руку и берет книгу: «Их сестры» Анри Лаведана. Он усердно читает, строчку за строчкой, слово за словом; он понемногу успокаивается. Когда начинает смеркаться, он откладывает книгу и вспо-минает, что не ел: «Вы отложили мой хлеб?» Мулю протя-гивает ему хлеб, Брюне отрезает кусок, который он должен завтра отдать наборщику, кладет его в рюкзак и начинает есть; в дверном проеме появляются Кантрелль и Ливар: наступило время гостей. «Привет!» — «Привет!» — не под-нимая головы, отвечают они. «Ну что? — спрашивает Му-лю. — Что вы нам скажете хорошенького?» — «Среди нас появились наглецы! — говорит Ливар. — А кто будет рас-плачиваться? Натурально, мы». — «Ага! — восклицает Му-лю. — Стало быть, есть новости?» — «Есть, — говорит Ливар, — один унтер сбежал». — «Сбежал? Почему?» — изумляется блондинчик. Все смолкают, переваривая но-вость, в глазах у них легкое замешательство, легкий ужас, как у людей в усталой толпе в метро, когда какой-то сума-сшедший начал неожиданно лаять. «Сбежал», — медленно повторяет Гассу. Северянин отложил палку, которую он вырезал. Он явно встревожен. Ламбер молча жует, его ос-тановившийся взгляд мрачнеет. Немного погодя он гово-рит, неприятно ухмыляясь: «Всегда найдется кто-нибудь, кто считает, что он торопится больше остальных». — «А мо-жет, — иронизирует Мулю, — он любит пешие прогулки». Брюне острием ножа выковыривает кусочки заплесневе-лого хлебного мякиша и роняет их на одеяло; он чувствует себя неловко.
Брюне острием ножа выковыривает кусочки заплесневе-лого хлебного мякиша и роняет их на одеяло; он чувствует себя неловко. В клетушке потемнело; где-то снаружи, в мертвом городе, прячется затравленный человек. Мы же здесь, мы едим, сегодня вечером мы ляжем спать под кры-шей. Он неохотно спрашивает: «Как он убежал?» Ливар значительно смотрит на него и говорит: «Угадай!» — «Но я не знаю: может, через заднюю стену?» Ливар, улыбаясь, качает головой, он медлит, потом ликующе произносит: «Через ворота, в четыре часа дня, на глазах у фрицев!» Все ошеломлены. Ливар и Кантрелль наслаждаются всеобщим изумлением, потом Кантрелль резким голосом торопливо объясняет: «Его старуха пришла повидать его и принесла ему гражданские шмотки; унтер переоделся в стенном шка-фу и потом вышел, взяв ее под руку».
— «И никто его не остановил?» — «Никто». — «А я, — говорит Гассу, — если б только его узнал, когда он выхо-дил, позвал бы фрица и засадил бы его!» Брюне недоумен-но смотрит на него: «Ты что, чокнулся?» — «Чокнулся?! — запальчиво кричит Гассу. — Бедная Франция! Человека обзывают чокнутым, когда он хочет выполнить свой долг». Он обводит всех взглядом, чтобы убедиться, что его одоб-ряют, и с горячностью продолжает: «Ты увидишь, чокнул-ся ли я, когда фрицы отменят посещения. А так они по-зволили гражданским прийти, хоть и не обязаны были это делать. Что, ребята, разве я не прав?» Мулю и Ламбер по-качивают головами. Гассу суровым тоном добавляет: «Я со-вершенно прав! И вот теперь, когда фрицы поступили не по-сволочному, чем мы их отблагодарили? Нагадили в протянутую руку. Они рассвирепеют и будут совершенно правы». Брюне открывает рот, собираясь назвать его него-дяем, но Шнейдер бросает на него быстрый взгляд и кри-чит: «Гассу, ты отпетый негодяй!» Брюне молчит, он горь-ко думает: «Он поспешил оскорбить его, чтобы помешать мне осудить его. На самом деле он не осуждает Гассу, он никогда никого не осуждает: ему просто стыдно за них передо мной; что бы ни случилось, как бы они ни посту-пили, он всегда будет с ними заодно». Гассу разъяренно смотрит на Шнейдера, Шнейдер отвечает ему тем же; Гас-су опускает голову. «Ладно, — цедит он. — Ладно. Пусть отменят посещения; мне на это наплевать: мои-то старики в Оранже». — «И мне! — вмешивается Мулю. — Я вообще сирота. Только надо все же думать и о товарищах». — «Дей-ствительно, — говорит Брюне. — Золотые слова, Мулю, ты ведь так тщательно моешься по утрам, чтобы твои товари-щи не подхватили вшей». — «Это разные вещи, — резко говорит блондинчик. — Мулю грязнуля, я согласен, но он осточертел только нам. А тот парень готов из-за себя по-садить двадцать тысяч человек в дерьмо». — «Если немцы его поймают, — говорит Ламбер, — и сунут в каталажку, я не стану его жалеть». — «Представляешь себе, — говорит Мулю, — за шесть недель до освобождения этот господин-чик дает деру. Мы ждем, а ему приспичило».