227
четвереньках приближается к сержанту и кричит ему в лицо: «Повтори, что я не работал! Повтори! Я сын вдовы, стервец! И я ушел из школы в одиннадцать лет, чтобы по-могать матери!» Пожалуй, ему наплевать, что он проиграл войну, но обвинения в лени он не снес. Брюне думает: «Как знать, может, и из этого удастся кое-что извлечь». Сержант тоже стал на четвереньки, и они кричат одновре-менно, чуть ли не упершись лбами. Шнейдер наклоняет-ся, как бы желая вмешаться; Брюне кладет ладонь ему на руку: «Оставь: это от нечего делать». Шнейдер не настаи-вает, он выпрямляется, бросая на Брюне странный взгляд. — «Ну, будет вам, — говорит Мулю, — вы еще подеритесь тут». Сержант со смешком садится. «Да, — говорит он, — ты прав. Немножко поздновато драться: если он хотел драки, нужно было приниматься за немцев». Блондин по-жимает плечами и, в свою очередь, садится. «Слушай! У меня от тебя живот разболелся!» — говорит он. Насту-пает долгое молчание; они сидят бок о бок, блондин вы-рывает пучки травы и забавляется, сплетая из них косы; остальные некоторое время ждут, потом на карачках воз-вращаются на свои места. Мулю потягивается и улыбает-ся; он говорит примирительным тоном: «Все это пустяки, ей-богу, пустяки». Брюне думает о товарищах: они проиг-рывали сражения, стиснув зубы, от поражения к поражению они шли к победе. Он смотрит на Мулю: «С этой породой я не знаком». Он испытывает необходимость говорить: Шней-дер рядом, и Брюне обращается к нему: «Видишь, не сто-ило вмешиваться». Шнейдер не отвечает. Брюне ухмыля-ется, он передразнивает Мулю: «Все это пустяки». Шнейдер не отвечает: его тяжелое красивое лицо остается безучаст-ным. Брюне злится и поворачивается к нему спиной: он ненавидит пассивное сопротивление. «Есть хочется», — говорит Ламбер, Мулю показывает пальцем на простран-ство, отделяющее крепостную стену от колышков; он го-ворит медленно и усердно, будто декламирует стишок: «Еда придет вот оттуда, решетка откроется, войдут грузовики, и нам будут бросать хлеб через проволоку». Брюне краем глаза смотрит на Шнейдера и смеется: «Ты видишь, — по-вторяет он, — волноваться нет причин. Поражение, война — все это несерьезно, в счет идет только еда». Насмешливое выражение на миг мелькает на лице Шнейдера. Он удив-ленно говорит: «Что они тебе сделали, старина? По-моему, ты им не шибко симпатизируешь». — «Они мне ничего не сделали, — сухо возражает Брюне. — Но я слышу их раз-говоры». У Шнейдера глаза опущены на правую полуза-крытую ладонь, он смотрит на свои ногти и говорит гру-бым равнодушным голосом: «Трудно помогать людям, если не испытываешь к ним симпатии». Брюне хмурит брови: «Должно быть, мою физиономию часто видели на первой полосе «Юманите», и меня легко узнать». «Кто тебе ска-зал, что я хочу им помочь?» Лицо Шнейдера гаснет; он вяло говорит: «Все мы должны друг другу помогать».
«Кто тебе ска-зал, что я хочу им помочь?» Лицо Шнейдера гаснет; он вяло говорит: «Все мы должны друг другу помогать». — «Безусловно», — соглашается Брюне. Он раздражен на са-мого себя: прежде всего, он не должен был злиться. К тому же, напрасно он обнаружил свой гнев перед дурнем, ко-торый отказывается его разделить. Он улыбается, он успо-каивается, он говорит, улыбаясь: «У меня претензии не к ним». — «Тогда к кому же?» Брюне внимательно смотрит на Шнейдера и отвечает: «К тем, кто их одурачил». Шней-дер зло усмехается. Он поправляет: «Кто нас одурачил. Все мы в одинаковом положении». Брюне чувствует, как сно-ва растет его раздражение, он почти задыхается, но про-должает добродушным тоном: «Может быть. Но, знаешь, я не строил себе особых иллюзий». — «Я тоже, — говорит Шнейдер. — Но что это меняет? Одураченные или нет, все оказались здесь». — «Какая разница, где мы?» — удив-ляется Брюне. Теперь он совершенно спокоен, он думает: «Везде, где есть люди, для меня найдется свое место и ра-бота». Шнейдер перевел глаза на ворота и замолчал. Брюне смотрит на него без неприязни: «Что он за фрукт? Интел-лектуал? Анархист? Чем он занимался на гражданке? Жир-новат, немного небрежности, но в целом он держится не-плохо: может, и послужит нам на пользу». Наступает вечер, серый и розовый на стенах, неизвестно какой в городе, которого они не видят. У людей неподвижные глаза; они смотрят на город сквозь стены; они ни о чем не думают, они больше не шевелятся, великое воинское терпение снизошло на них вместе с вечером: они ждут. Раньше они ждали почты, отпуска, немецкой атаки, и так они по-сво-ему ждали конца войны. Война закончилась, а они все ждут. Теперь они ждут грузовиков, нагруженных хлебом, немецких часовых, перемирия, они ждут, просто чтобы сох-ранить маленький кусочек будущего перед собой, чтобы не умереть. Очень далеко, в вечере, в прошлом, звонит ко-локол. Мулю улыбается: «Эй, Ламбер! Может, это переми-рие?» Ламбер начинает смеяться; они понимающе пере-мигиваются. Ламбер объясняет остальным: «Мы решили, что устроим пирушку до усрачки!» — «Мы ее провернем в день мира», — говорит Мулю. Блондинчик смеется при этой мысли, он говорит: «Я не буду просыхать недели две!» — «Какие там недели две! — зашумели вокруг него. — Не две, и не месяц, мы все тогда упьемся, мать-перемать!» Нужно будет терпеливо разрушать все их надежды, унич-тожать все их иллюзии, заставить их осознать все их кош-марное положение, отвратить их от всех и всего наносно-го и прежде всего от них самих. Только тогда… На сей раз на него смотрит Шнейдер, он как будто читает его мысли. Жесткий взгляд. Брюне отвечает на его взгляд. «Это будет трудно», — говорит Шнейдер. Брюне ждет, подняв брови. Шнейдер повторяет: «Это будет трудно». — «Что будет трудно?» — «Сделать людей сознательными. Мы не класс. Мы только стадо. Мало рабочих: крестьяне, мелкие бур-жуа. Мы даже не работаем: мы заняты невесть чем». — «Не волнуйся, — невольно говорит Брюне. — Мы будем работать…» — «Да, конечно. Но как рабы, это совсем не та работа, которая раскрепощает, и мы никогда не станем им опорой. На какое общее действие мы способны? За-бастовка придает забастовщикам сознание собственной си-лы. Но даже если все французские пленные будут сидеть сложа руки, немецкой экономике от этого не станет хуже». Они холодно смотрят друг на друга; Брюне думает: «Зна-чит, ты меня узнал, тем хуже для тебя, я буду тебя остере-гаться». Вдруг ненависть воспламеняет лицо Шнейдера, но оно тут же гаснет. Брюне так и не знает, кому она была адресована.
Брюне так и не знает, кому она была адресована. Чей-то удивленный и восхищенный голос: «Фриц!» — «Где? Где?» Все поднимают головы. На левой сторожевой вышке появился солдат в каске, с автоматом в руках и гранатой в сапоге; другой идет за ним с винтов-кой. «Что ж, — говорит кто-то, — они не слишком торо-пились нами заняться». У всех облегченный вид: вот и вернулся мир людей со своими законами, своими прави-лами и запретами; это хоть по-человечески. Все смотрят на другую вышку. Она еще пуста, но люди доверчиво ждут, как ждут, когда откроется окошечко почты или проедет голубой экспресс. На уровне стены появляется каска, по-том две: два чудища в касках, они вдвоем несут пулемет, устанавливают его на треноге и нацеливают на пленных. Никто не боится; люди занимают свои места: две вышки оснащены, бодрствующие часовые на гребне стеньг возве-щают ночь без приключений; никакой приказ не вытащит пленных из сна, чтобы снова погнать по дороге; они чув-ствуют себя в безопасности. Высокий малый в очках в ме-таллической оправе вытащил из кармана требник и, бор-моча, принялся читать его. «Вербует», — думает Брюне. Но гнев его поверхностен и по-настоящему его не затра-гивает. Он отдыхает. Впервые за пятнадцать лет день тя-нется медленно, заканчивается прекрасным вечером, и нет необходимости что-то делать. Былой досуг поднимается откуда-то из его детства, небо здесь невысокое, оно лежит на стене, совсем розовое, близкое. Брюне глядит на него с неким смущением, потом смотрит на людей, которые ше-велятся у его ног, все они шепчутся, складывают и рас-кладывают свое снаряжение: эмигранты на палубе паро-хода. Он думает: «Они не виноваты», и ему хочется им улыбнуться. Он чувствует, что у него болят ноги, он са-дится рядом со Шнейдером, расшнуровывает обувь. Он зевает, он чувствует, что его тело бесполезно, как это не-бо, он говорит: «Холодеет». Завтра он возьмется за дело. На земле сыро, он слышит негромкое пощелкивание тре-щотки, пощелкивание неравномерное и частое, он слуша-ет его, пытается найти в нем какой-то ритм, от нечего де-лать воображает, что это морзянка, и вдруг понимает: «Это кто-то стучит зубами». Он выпрямляется; перед собой он различает совершенно голую спину с черным струпом, это тот человек, который кричал на дороге, он подползает к нему: у того гусиная кожа. «Эй!» — окликает его Брюне. Человек не отвечает. Брюне вынимает из рюкзака свой свитер. «Эй!» — он касается голого плеча, человек начи-нает вопить; он оборачивается и смотрит на Брюне, тяже-ло дыша, сопли текут из ноздрей до рта. Брюне впервые видит его лицо: это красивый, совсем молодой парень с синими щеками и глубокими, но лишенными ресниц гла-зами. «Не волнуйся, дружок, — мягко говорит Брюне. — Я просто хочу дать тебе свитер». Тот боязливо берет сви-тер, послушно натягивает его на себя и остается неподвиж-ным, растопырив руки. Рукава слишком длинны, они при-крывают ему кисти рук. Брюне смеется: «Подкати их». Малый не отвечает, он продолжает стучать зубами; Брюне берет его за руки и закатывает рукава. «Это будет сегодня вече-ром», — говорит тот. — «Вот как? — спрашивает Брюне. —А что будет сегодня вечером?» — «Нам устроят бойню», — отвечает парень. — «Ладно, — говорит Брюне. — Ладно. Ладно». Он роется в карманах парня, вынимает грязный, в пятнах крови носовой платок, выбрасывает его, берет свой собственный и протягивает его: «А пока высморкайся». Па-рень сморкается, кладет платок в карман и начинает бес-связно бормотать. Брюне ласково гладит его по голове, как гладят животное, приговаривает: «Ты прав». Тот успокаи-вается, его зубы больше не стучат. Брюне поворачивается к его соседям: «Кто его знает?» Маленький брюнет с живым лицом приподнимается на локтях.
«Это Шарпен», — го-ворит он. — «Присматривай за ним, — просит Брюне. — Как бы он не наделал глупостей». — «Ладно, буду за ним приглядывать», — соглашается брюнет. — «Как тебя зо-вут?» — «Вернье». — «Что ты делал до войны?» — «Я был наборщиком в Лионе». Наборщик: один шанс из трех; я с ним завтра потолкую. «Доброй ночи», — говорит Брюне. — «Доброй ночи», — отвечает наборщик. Брюне возвраща-ется на свое место. Он садится и подводит итог: Мулю — определенно, коммерсант, от него толку мало. От сержан-та тоже: неисправимый, видимо, близок к фашиствующим типам. Ламбер: бузотер. Сейчас в состоянии полного раз-ложения, циник. Но попробуй привлечь. Северянин: из крестьян. Не стоит труда. Крестьян Брюне не любит. Блон-динчик: Ламбер и он — два сапога пара; но блондинчик умнее, и потом, он имеет уважение к труду, можно счи-тать, дело в шляпе. Наборщик даже, возможно, молодой товарищ. Брюне бросает взгляд на Шнейдера, который не-подвижно курит, широко открыв глаза. «С этим посмот-рим». Священник положил требник, теперь он говорит; лежащие рядом с ним три молодых человека набожно внем-лют ему. Уже минус трое: «Он превзошел меня в скорос-ти, во всяком случае поначалу. Им везет, — думает Брюне, — они могут работать в открытую; в воскресенье они устроят мессу». Мулю вздыхает: «Сегодня вечером они уже не при-едут». — «Кто?» — спрашивает Ламбер. — «Грузовики, уже слишком темно». Он ложится на землю и кладет голову на рюкзак. «Подожди, — говорит Ламбер, — у меня есть па-латка. Сколько нас?» — «Семеро», — отвечает Мулю. — «Семеро, — размышляет Ламбер, — все на ней уместят-ся». Он расстилает палатку у крыльца: «У кого есть одея-ла?» Мулю вынимает свое, сержант и северянин развора-чивают свои; у блондинчика нет, у Брюне тоже. «Ничего, — говорит Ламбер, — устроимся». Из тени выделяется роб-кое улыбающееся лицо: «Если вы мне позволите лечь на палатке, я тоже поделюсь своим одеялом». Ламбер и блон-динчик холодно смотрят на постороннего. «Нет, тебе не хватит места», — говорит блондинчик. И Мулю любезнее добавляет: «Понимаешь, мы тут все свои». Улыбка исче-зает в темноте. Так всегда: свои. Внутри толпы образова-лась группа, случайная, без подлинной дружбы, без на-стоящей солидарности, но уже обособленная от других; и Брюне в ней. «Иди сюда, — зовет его Шнейдер, — накро-емся одним одеялом». Брюне колеблется: «Мне пока не хочется спать». — «Мне тоже», — говорит Шнейдер. Они сидят бок о бок, а другие между тем заворачиваются в свои одеяла. Шнейдер курит, пряча сигарету в руке, чтобы не заметила охрана. Он вынимает пачку «Голуаз», протягива-ет ее Брюне. «Хочешь сигарету! Прикуривать иди за стен-ку, а то заметят». Брюне хочется курить. Тем не менее он отказывается: «Благодарю. Пока не буду». Он не станет иг-рать в школяра, ему уже не шестнадцать лет; и потом под-чиняться немцам в мелочах — значит признать их власть в целом. Зажигаются первые звезды; по другую сторону стены издалека слышится трескучая музыка, музыка три-умфаторов. На двадцать тысяч изнуренных тел накатыва-ется сон, каждое тело подрагивает, как волна. Это темное волнение ворчащей морской зыби. Брюне надоедает без-делье; звездное небо он видит как бы между прочим. Спать тоже не хочется; зевая, он поворачивается к Шнейдеру, и вдруг взгляд его становится внимательным, он встает: Шнейдер расслабился, его сигарета погасла, снова он ее не зажег, и она повисла, приклеившись к его нижней гу-бе; он грустно смотрит на небо; отличный момент узнать, что у него за душой.
«Ты из Парижа?» — спрашивает Брюне. — «Нет». — Брюне напускает на себя непринуж-денный вид и говорит: «Я живу в Париже, но я из Ком-блю, рядом с Сент-Этьеном». Пауза. Помолчав, Шнейдер как бы с сожалением говорит: «Я из Бордо». — «Ага! — отзывается Брюне. — Я хорошо знаю Бордо. Красивый го-род, но довольно скучный. Ты там работал?» — «Да». — «И что ты делал?» — «Что я делал?» — «Да». — «Служил клерком. Клерком у адвоката». — «Вот как», — говорит Брюне. Он зевает. Нужно будет исхитриться заглянуть в его военный билет. — «А ты?» — спрашивает Шнейдер. Брюне вздрагивает: «Я?» — «Да». — «Представитель». — «И что же ты представлял?» — «Да так. Все понемногу». — «Так я и думал». Брюне опускается, прижимаясь к стене, садится, подбирает колени к подбородку и говорит уже отдаленным голосом, как будто перед сном подводит итог дня: «Такие дела». — «Такие дела», — тем же тоном повто-ряет Шнейдер. — «Хорошую нам задали порку», — гово-рит Брюне. — «Это уж точно», — соглашается Шнейдер. — «Высекли что надо, — говорит Брюне, — хорошо еще, что все так быстро кончилось: кровь могли бы пустить и по-сильнее». Шнейдер ухмыляется: «Они будут пускать нам кровь постепенно: результат будет тот же». Брюне бросает на него быстрый взгляд: «Что-то у тебя разговоры пора-женца». — «Я не пораженец, просто констатирую факт по-ражения». — «Какого поражения? — спрашивает Брюне. — Никакого поражения и в помине нет». Он останавливает-ся; он рассчитывает, что Шнейдер будет возражать, но он ошибается. Шнейдер лениво смотрит себе на ноги: оку-рок все еще висит в уголке его рта. Теперь Брюне уже не может остановиться: ему необходимо развить свою мысль; но это уже другая мысль. Если бы этот дурак спросил у меня прямо, я бы сразу насадил его на гарпун; теперь ему говорить противно: слова будут скользить, не затрагивая эту большую инертную массу. «Французы считают войну проигранной из чистого шовинизма. Они всегда вообра-жали, что они лучшие в мире, и когда их непобедимая ар-мия получает трепку, они убеждают себя, что все потеря-но». Шнейдер неопределенно хмыкает, Брюне решает, что этого достаточно. Он продолжает: «Война только на-чинается, старина. Через полгода будут воевать от Кейп-тауна до Берингова пролива». Шнейдер смеется. Он спра-шивает: «И мыЪ — «Да, и мы, французы, — продолжает Брюне, — мы возобновим войну, но другими методами. Немцы вознамерятся поставить нашу экономику на воен-ные рельсы. Пролетариат может и должен этому поме-шать». Шнейдер никак не реагирует; его атлетическое те-ло остается невозмутимым. Брюне этого не любит: тяжелые озадачивающие паузы — это не его специальность, он со-здан бороться на собственном поле; он хотел вынудить Шнейдера заговорить, а в конечном счете сам выдал свои затаенные мысли. Он, в свою очередь, замолкает, Шней-дер тоже продолжает безмолвствовать: это может длиться бесконечно. Брюне начинает беспокоиться: эта голова или слишком пуста или слишком заполнена. Недалеко от них кто-то слабо завывает. На этот раз молчание прерывает Шнейдер. Он говорит с некой теплотой: «Ты слышишь? Он сам себя принимает за пса». Брюне пожимает плеча-ми: к чему умиляться парню, погруженному в сны, нельзя терять времени. «Бедные люди, — продолжает Шнейдер медлительным страдающим голосом. — Бедные люди!» Брю-не молчит. Шнейдер продолжает: «Они никогда не вер-нутся домой.
«Бедные люди, — продолжает Шнейдер медлительным страдающим голосом. — Бедные люди!» Брю-не молчит. Шнейдер продолжает: «Они никогда не вер-нутся домой. Никогда». Он поворачивается к Брюне и с ненавистью смотрит на него. «Эй! — смеясь, говорит Брю-не. — Не смотри на меня так: я тут ни при чем». Шнейдер тоже начинает смеяться, его лицо смягчается, глаза гас-нут: «Это верно, ты туг ни при чем». Оба умолкают; Брюне меняет тактику, он приближается к Шнейдеру и тихо его спрашивает: «Если ты так думаешь, почему ты не пыта-ешься бежать?» — «Брось!» — говорит Шнейдер. — «Ты женат?» — «У меня даже двое детей». — «Ты не ладишь с женой?» — «Я? Мы обожаем друг друга». — «Тогда в чем дело?» — «Брось! — повторяет Шнейдер. — А ты? Ты соби-раешься бежать?» — «Еще не знаю, — отвечает Брюне, — позже будет видно». Он пытается разглядеть лицо Шней-дера, но во дворе стоит полная темнота; совершенно ни-чего не видно, кроме темной тени сторожевых вышек на фоне неба. «Пожалуй, я посплю», — зевая, говорит Брю-не. — «Давай, — одобряет Шнейдер. — Тогда и я тоже». Они ложатся на полотно палатки, подталкивают свои рюк-заки к стене; Шнейдер разворачивает одеяло, и они в него заворачиваются. «Спокойной ночи», — говорит Шнейдер. —
«Спокойной ночи». Брюне поворачивается на спину и кладет голову на рюкзак, глаза у него открыты, он чувст-вует тепло Шнейдера, он догадывается, что у Шнейдера открыты глаза, он думает: «Необходимо заняться этим фрук-том». Он прикидывает, кто из них двоих кем манипулиро-вал. Время от времени между кустарниками звезд небо прочерчивают маленькие светящиеся вспышки; Шнейдер тихо шевелится под одеялом и шепчет: «Ты спишь, Брю-не?» Брюне не отвечает, он ждет. Проходит минута, и он слышит сиплое похрапывание: Шнейдер спит, Брюне бодр-ствует один, единственный источник света среди этих двад-цати тысяч ночей. Он улыбается, закрывает глаза и забы-вается, в лесочке смеются два араба: «Где Абд-эль-Керим?» Старуха отвечает: «Не удивлюсь, если он сейчас в мага-зине одежды». Действительно, он там мирно сидит перед прилавком, но при этом вопит: «Убийцы! Убийцы!» Он рвет пуговицы на своем бурнусе; каждая пуговица, подпры-гивая, вспыхивает и взрывается. «За стену, быстрей!» — торопит Шнейдер. Брюне садится, чешет голову и вдруг понимает, что ночь нашпигована звуками. — «Что случи-лось?» — «Быстрей! Быстрей!» Брюне отбрасывает одеяло и распластывается рядом со Шнейдером за стеной. Чей-то голос повторяет: «Убийцы!» Кто-то кричит по-немец-ки, затем сухо щелкают автоматы. Брюне рискует бросить взгляд поверх стены, при свете вспышек он видит скопле-ние скрюченных деревьев, которые тянут к небу узлова-тые и корявые ветви, глаза у него болят, голова пуста, он шепчет: «Вот оно, страдающее человечество». Шнейдер тя-нет его назад: «Какое там страдающее человечество: они хотят нас всех перебить». Кто-то рыдает: «Как собак! Как собак!» Автомат больше не стреляет. Брюне проводит рукой по лбу и окончательно просыпается: «Что происхо-дит?» — «Не знаю, — отвечает Шнейдер. — Они пальнули дважды: первый раз, возможно, в воздух, но второй в нас». Вокруг них шумят джунгли: «Что такое? Что такое? Что это было?» Самозванные командиры отвечают: «Замолчи-те, не двигайтесь, оставайтесь лежать»; сторожевые вышки чернеют на фоне молочного неба, на них люди, которые их стерегут, держа палец на курке автомата.
Стоя на коле-нях за стеной, Брюне и Шнейдер видят вдалеке круглый глаз электрического карманного фонарика. Он приближа-ется, раскачиваемый невидимой рукой, он освещает серые плоские личинки. Два хриплых голоса говорят по-немец-ки; Брюне получает свет фонарика прямо в лицо; ослеп-ленный, он закрывает глаза, голос спрашивает с сильным акцентом: «Кто кричал?» Брюне говорит: «Не знаю». Встает сержант, он чувствует себя торжественно и под электри-ческим светом держится очень прямо, он одновременно корректен и сохраняет необходимую дистанцию: «Один сол-дат сошел с ума, он начал кричать, его товарищи испуга-лись и вскочили, тогда часовой и выстрелил». Немцы не поняли; Шнейдер говорит с ними по-немецки, немцы вор-чат и тоже что-то произносят; Шнейдер поворачивается к сержанту: «Они спрашивают, есть ли среди нас раненые». Сержант выпрямляется, быстрым и точным движением складывает руки вокруг рта и кричит: «Сообщите о ране-ных!» Со всех сторон ему отвечают слабые голоса, внезап-но зажигаются два прожектора, они освещают двор феери-ческим светом, разглаживающим распростертую толпу; двор пересекают немцы с носилками, к ним присоединя-ются французские санитары. «Где сумасшедший?» — по слогам спрашивает немецкий офицер. Никто не отвечает, но сумасшедший здесь, он стоит, его белые губы дрожат, слезы катятся по его щекам, солдаты становятся по обе стороны и уводят его, он ошалело подчиняется, вытирая нос и губы платком Брюне. Привстав, люди смотрят на этого страдальца, которому предстоит страдать еще; все здесь пахнет поражением и смертью. Немцы исчезают, Брю-не зевает; свет щиплет ему глаза; Мулю спрашивает: «Что они с ним сделают?» Брюне пожимает плечами, Шней-дер говорит: «Нацисты сумасшедших не жалуют». Снуют са-нитары с носилками, Брюне говорит: «Наверное, можно снова лечь». Они ложатся. Брюне смеется: на том месте, где он лежал, дыра в палаточном полотне. Дыра с порыжев-шими краями — это пулевое отверстие. Он показывает его, Мулю зеленеет от ужаса, руки его дрожат: «Ого! — вос-клицает он. — Ого!» Брюне, улыбаясь, говорит Шнейдеру: «Так или иначе, ты спас мне жизнь». Шнейдер не улыба-ется, он смотрит на Брюне серьезно и несколько расте-рянно и медленно говорит: «Да. Я спас тебе жизнь». — «Что ж, спасибо», — произносит Брюне, заворачиваясь в одея-ло. — «Лично я, — решает Мулю, — буду спать за стеной».
Прожекторы внезапно тухнут, лес скрипит, хрустит, шу-мит, шепчет. Брюне встает, глаза его полны солнцем, го-лова — сном, он смотрит на часы: семь часов утра, люди суетятся, складывают палатки, скручивают одеяла. Брюне чувствует себя грязным и вспотевшим: он потел ночью, и его рубашка прилипает к телу. — «Мать твою за ногу! — говорит блондинчик. — До чего жрать охота». Мулю ме-ланхолически вопрошает взглядом закрытые ворота: «Еще один день без жратвы!» Ламбер в ярости открывает глаза: «Не каркай». Брюне встает, осматривает двор, видит скопление людей вокруг поливального шланга, подходит: совершенно голый толстяк поливает себя водой, по-бабьи взвизгивая. Брюне раздевается, дожидается своей очере-ди, получает в спину и живот упругую холодную струю; он, не вытираясь, одевается, идет держать шланг и обли-вать трех следующих. Но под душ стремятся немногие: лю-ди дорожат своей ночной испариной. «Чья очередь?» — спрашивает Брюне. Никто не отвечает, он зло опускает шланг и думает: «Как они себя распустили!» Он смотрит вокруг себя, он размышляет: «Вот. Вот они, люди». С ними будет нелегко. Он берет китель под мышку, чтобы спрятать на-шивки, и подходит к группе пленных, которые разговари-вают вполголоса. Брюне решается прощупать почву.
Брюне решается прощупать почву. Де-вять шансов против одного, что они говорят о жратве. Брюне не станет на это сетовать: еда — прекрасная от-правная точка; это просто и конкретно, это подлинно: го-лодный человек как воск. Но они говорят не о жратве; вы-сокий худой человек с красными глазами узнает его: «Это ты был рядом с сумасшедшим, верно?» — «Ну, был», — говорит Брюне. — «А что он, собственно, сделал?» — «Он закричал», — отвечает Брюне. — «И это все? Суки! А в итоге четверо убитых и двадцать раненых». — «Откуда ты знаешь?» — «Это нам сказал Гартизе». Гартизе — коренас-тый человек с дряблыми щеками, у него серьезный и пе-чальный взгляд. «Ты санитар?» — спрашивает Брюне. Га-ртизе утвердительно кивнул головой: да, он санитар, фрицы увели его в конюшни за казармой, чтобы ухаживать за ра-неными. «Один скончался у меня на руках». — «Какая все-таки гнусность, — говорит один из пленных, — сдохнуть здесь за неделю до демобилизации». — «За неделю?» — спрашивает Брюне. — «За неделю. Ну за две, если хочешь.
Ведь нас наверняка отошлют по домам, раз они не могут нас кормтъ». Брюне спрашивает: «А что с сумасшедшим?» Гартизе плюет себе под ноги: «Лучше не спрашивай». — «Что с ним?» — «Они хотели заставить его замолчать, один закрыл ему рот рукой, тогда тот его укусил. Ой! Мамочки! Если б ты их видел! Они начали вопить на своей тарабар-щине, друг друга не слыша, они толкнули его в угол ко-нюшни, и все начали лупить его кулаками, прикладами, под конец они все хохотали, а были там и из наших, ко-торые их подначивали, потому что, как они говорили, все началось из-за этого выблядка. В конце концов вместо физиономии у него было месиво, один глаз выбит, они положили малого на носилки и унесли, не знаю куда, но, должно быть, они еще с ним поразвлекались, потому что я слышал, как он орал до трех утра». Санитар вытаскивает из кармана маленький предмет, завернутый в обрывок га-зеты: «Посмотрите». Он разворачивает бумагу: «Это зуб. Я его нашел утром на том месте, где они его выбили». Он старательно заворачивает зуб, кладет его в карман и гово-рит: «Я сохраню его на память». Брюне поворачивается к ним спиной и медленно возвращается к крыльцу. Мулю кричит ему издалека: «Ты знаешь итог?» — «Какой итог?» — «Итог этой ночи: двадцать убитых и тридцать раненых». — «Черт подери!» — вскрикивает Брюне. «Неплохо», — гово-рит Мулю. Он улыбается, довольный непонятно чем, и по-вторяет: «Для первой ночи совсем неплохо». — «Но зачем им расходовать патроны? — спрашивает Ламбер. — Если они хотят от нас избавиться, у них есть одно простое средство: нужно только дать нам подохнуть с голоду, что они и делают». — «Они нас не оставят подыхать с голоду», — говорит Мулю. — «Что ты об этом знаешь?» Мулю улыба-ется: «Делай, как я: смотри на ворота, это тебя отвлечет, и потом, именно оттуда придут грузовики». Шум мотора за-глушает его голос. «Смотри — самолет!» — кричит северянин. Это самолет наблюдения, он летит на высоте пятидесяти метров, черный и блестящий, он пролетает над двором, делает поворот на левое крыло; два раза, три раза; двад-цать тысяч пар глаз следят за ним, весь двор поворачива-ется вслед за ним. «Они часом не собираются нас бом-бить?» — говорит кучерявый безразличным тоном. — «Нас бомбить? — повторяет Мулю. — Но зачем?» — «Затем, что они не могут нас накормить». Шнейдер, щурясь, смотрит на самолет; он говорит, кривясь от солнца: «Думаю, ско-рей всего, они нас фотографируют.
Шнейдер, щурясь, смотрит на самолет; он говорит, кривясь от солнца: «Думаю, ско-рей всего, они нас фотографируют…» — «Чего?» — спра-шивает Мулю. Шнейдер лаконично объясняет: «Военные корреспонденты…» Толстые щеки Мулю багровеют, его страх перерастает в бешенство, внезапно он вскакивает, протягивает руки к небу и начинает орать: «Покажите им язык! Ребята, покажите им язык! Кажется, они нас дейст-вительно фотографируют». Брюне забавляется: дрожь гнева пробегает по толпе; один вытягивает над головой кулак, другой, опустив плечи и выставив живот, просовывает руку в ширинку и выставляет наружу большой палец как член; северянин становится на четвереньки, опустив го-лову и выставив зад: «Пусть фотографируют мою задницу». Шнейдер смотрит на Брюне. «Как видишь, — говорит он, — мы еще полны энергии». — «Чепуха, — возражает Брюне, — это еще ничего не доказывает!» Самолет исчезает в сол-нечном сиянье. «Значит, — говорит Мулю, — мою рожу увидят во «Франкфуртере?» Ламбер куда-то уходит, вско-ре он возвращается, очень возбужденный: «Кажется, тут можно задешево меблироваться». — «Что?» — «За казар-мой куча мебели, матрацы, жбаны, кувшины для воды, только наклонись и бери, но поторопимся, пока их еще можно слямзить». Он смотрит на своих товарищей блес-тящими глазами: «Пошли, ребята?» — «Согласен», — от-зывается кучерявый, вскакивая на ноги. Мулю не шеве-лится. «Идем же, Мулю!» — зовет Ламбер. — «Нет, — от-вечает Мулю. — Я экономлю силы. Пока не поем, с места не двинусь». — «Тогда стереги вещи», — говорит сержант. Он встает и бегом догоняет остальных. Когда они доходят до угла казармы, Мулю вяло кричит им: «Вы только на-прасно тратите силы, ишаки!» Он вздыхает, строго смот-рит на Шнейдера и Брюне и шепотом говорит: «Я даже не должен был кричать». — «Пойдем», — предлагает Шней-дер. — «А что мы будем делать с кувшином для воды?» — спрашивает Брюне. — «Пойдем просто разомнем ноги». По другую сторону казармы есть второй двор и длинное двухэтажное строение с четырьмя дверями: это конюшни. В углу вперемежку свалены в кучи старые соломенные тюфяки, матрацы, раскладушки, расшатанные шкафы, кол-ченогие стулья. Солдаты толкаются вокруг этого хлама;
один из них идет через двор, волоча за собой матрац, дру-гой несет ивовую корзину. Брюне и Шнейдер обходят ко-нюшню и обнаруживают заросший травою холмик. «Зале-зем на него?» — спрашивает Шнейдер. — «Залезем». Брюне чувствует себя неловко: «Чего хочет этот парень? Дружбы? Это мне уже не по возрасту». Наверху холмика они видят три свежие могилы. «Видишь, — говорит Шнейдер, — они убили только троих». Брюне садится на траву рядом с мо-гилами. — «Дай мне нож». Шнейдер дает, Брюне откры-вает его и начинает отпарывать нашивки. «Напрасно, — говорит Шнейдер, — унтер-офицеры освобождаются от ра-боты». Брюне, не отвечая, пожимает плечами, кладет на-шивки в карман и встает. Они возвращаются в первый двор: люди устраиваются каждый по-своему; один смаз-ливый юноша с наглым видом раскачивается в кресле-ка-чалке; к растянутой палатке два человека подтащили стол и два стула: они азартно играют в карты; Гартизе сидит по-турецки на персидском прикроватном коврике, ис-пещренном ожогами. «Напоминает блошиный рынок», — говорит Брюне. — «Или восточный базар», — уточняет Шнейдер. Брюне подходит к Ламберу: «Что вы принесли?» Ламбер с гордостью поднимает голову. «Тарелки!» — го-ворит он, показывая стопку выщербленных тарелок с по-черневшим дном.
«Тарелки!» — го-ворит он, показывая стопку выщербленных тарелок с по-черневшим дном. — «Что вы хотите с ними делать? Есть их?» — «Пускай, — говорит Мулю. — Может, от этого скорее жратву подвезут». Утро все не кончается: люди впали в оцепенение; они пытаются спать или лежат на спине с открытыми остановившимися глазами, повернувшись ли-цом к небу; они хотят есть. Кучерявый вырывает траву, растущую между булыжниками, и жует ее; северянин вынул нож и вырезает кусок дерева. Группа пленных разжигает огонь под ржавым котелком, Ламбер встает, идет посмот-реть и разочарованный возвращается: «Суп из крапивы, — объясняет он, опускаясь между кучерявым и Мулю. — Этим не наешься». Смена немецких часовых. «Они идут есть», — с отсутствующим видом замечает сержант. Брюне садится рядом с наборщиком. Он спрашивает его: «Ты хо-рошо спал?» — «Неплохо», — отвечает тот. Брюне с удо-вольствием смотрит на него: у наборщика опрятный и чис-тый вид, веселый блеск в глазах; два шанса из трех. «Я все хочу тебя спросить: ты работал в Париже?» — «Нет, — от-вечает тот, — в Лионе». — «А где именно?» — «В типогра-фии Левро». — «А! — говорит Брюне. — Только ее я и знаю. Вы там организовали прекрасную стачку в тридцать шестом году, дерзко и хорошо провели ее». Наборщик сме-ется довольно и горделиво. Брюне спрашивает: «Тогда ты должен знать Перню». — «Перню, профсоюзного делега-та?» — «Да». — «Еще бы!» Брюне встает: «Пойдем прой-демся, мне нужно с тобой поговорить». Когда они заходят в другой двор, Брюне смотрит ему прямо в глаза: «Ты коммунист?» Наборщик колеблется, Брюне выкладывает: «Я Брюне из «Юманите». — «Вот оно что, — говорит на-борщик, — так я и думал…» — «Здесь есть еще товарищи?» — «Два или три». — «Решительные люди?» — «Стойкие из стойких. Но я их вчера потерял в толпе». — «Постарайся их отыскать, — говорит Брюне. — И приходи ко мне с ними: нам нужно перегруппироваться». Он возвращается и садится рядом со Шнейдером; он искоса бросает на не-го взгляд, лицо Шнейдера спокойно и невыразительно. — «Который час?» — спрашивает Шнейдер. — «Два часа», — отвечает Брюне. — Посмотри на пса», — говорит кучеря-вый. Большая черная собака пересекает двор, высунув язык; люди недоуменно смотрят на нее. «Откуда она взялась?» — спрашивает сержант. — «Не знаю, — говорит Брюне. — Может, она была в конюшне». Ламбер приподнимается на локте, он озадаченно следит за собакой и говорит как бы самому себе: «Собачье мясо не такое поганое, как счи-тают». — «А ты его ел?» Ламбер не отвечает: он раздра-женно отмахивается, затем с обреченным видом снова ло-жится на спину: двое игравших у палатки в карты бросают их на стол и с небрежным видом встают, один из них не-сет под рукой палаточное полотно. «Не догонят», — гово-рит Ламбер. Собака исчезла за казармой; они, не торопясь, следуют за ней и исчезают из поля зрения. «Поймают? Не поймают?» — спрашивает северянин. Несколько позже оба возвращаются: они обмотали полотном объемистый пред-мет и несут его за края, как гамак. Когда они проходят мимо Брюне, из полотна падает красная капля и растека-ется по булыжникам. «Плохое полотно, — замечает сер-жант. — Оно должно быть непромокаемым». Он качает головой, ворчит: «Все не так, как надо. Как туг выиграть войну?» Двое бросают свой сверток в палатку.
Как туг выиграть войну?» Двое бросают свой сверток в палатку. Один впол-зает в нее на четвереньках, другой идет за дровами для ко-стра. Кучерявый вздыхает: «Эти-то выживут». Брюне за-сыпает, но внезапно просыпается от крика Мулю: «Вот оно! Жратва». Ворота медленно открываются. Человек сто вста-ют: «Грузовик». Въезжает грузовик, замаскированный цве-тами и листьями, весна, тысяча человек поднимаются, грузовик проезжает между крепостными стенами и шлаг-баумом. Брюне встает, его толкают, увлекают, несут до железной проволоки. Грузовик пуст В кузове голый до пояса фриц лениво смотрит, как они подходят. Загорелая кожа, светлые волосы, длинные веретенообразные мышцы, на вид он роскошный парняга, один из тех красавцев, ко-торые полуголыми катаются на лыжах в Сен-Морице. Ты-сяча пар глаз поднялась к нему, это его забавляет: он с улыбкой смотрит на этих сумрачных голодных животных, которые толпятся у перекладин своей клетки, чтобы луч-ше его разглядеть. Через некоторое время он наклоняется назад и заговаривает с часовыми на вышке, которые ему, смеясь, что-то отвечают. Толпа ждет, покоренная, она подстерегает движения своего господина, постанывает от нетерпения и предвкушения. Фриц наклоняется, берет со дна грузовика буханку плоского солдатского хлеба, выни-мает из кармана нож, открывает его, точит о сапог и отре-зает ломоть; позади Брюне кто-то тяжело задышал. Фриц подносит ломоть к носу и притворяется, что с наслажде-нием его вдыхает, полузакрыв глаза, животные урчат, Брю-не чувствует, как его горло стискивает гнев. Немец снова на них смотрит, улыбается, берет ломоть между указатель-ным и большим пальцем плашмя, как метательный диск. Он слишком близко прицелился, скорее всего, нарочно, ломоть падает между грузовиком и колышками. Люди уже наклоняются, чтобы проскользнуть под железную прово-локу; часовой с вышки что-то грозно выкрикивает и це-лится в них из автомата. Люди замирают, прижавшись к шлагбауму, с открытыми ртами и безумными глазами. Му-лю, прижатый к Брюне, шепчет: «Это плохо кончится, я хочу уйти». Но напор толпы прижимает его к Брюне, он тщетно старается высвободиться и кричит: «Назад! Назад, идиоты! Разве вы не видите — сейчас снова начнется то, что было ночью». Немец на грузовике отрезает другой ло-моть, бросает его, тот вертится в воздухе и падает между поднятых голов; Брюне схвачен огромным водоворотом, он чувствует, что его толкают, пихают, пинают; он видит Мулю, которого затягивает в воронку — тот поднимает вверх руки, как будто тонет. «Мерзавец! — думает Брю-не. — Мерзавцы!» Он хотел бы бить кулаками и ногами окружающих его людей. Падает второй ломоть, третий, лю-ди дерутся; один здоровяк вырывается, он зажал ломоть в кулаке, его ловят, окружают, он засовывает весь кусок в рот, подталкивая его тыльной стороной ладони, чтобы за-сунуть целиком; его отпускают, он медленно уходит, вра-щая ошалевшими глазами. Фриц забавляется, он бросает ломти направо и налево, он делает обманные движения, чтобы подзадорить толпу. Кусок хлеба падает к ногам Брюне, старший капрал видит его, он ныряет, толкая Брюне; Брюне хватает его за плечи и прижимает к себе. Свора уже кида-ется на хлеб, валяющийся в пыли. Брюне ставит ногу на хлеб и припечатывает его к земле подошвой. Но десять рук хватают ногу, отодвигают ее, подбирают перемазан-ные землей крошки. Старший капрал яростно отбивается: у его башмака упал другой кусок. «Отпусти меня, мудило! Отпусти!» Брюне держит его крепко, капрал пытается его ударить, Брюне отражает удар локтем и сжимает капрала изо всех сил: он удовлетворен. «Ты меня душишь…» — без-звучно хрипит тот. Брюне продолжает его стискивать, он видит над своей головой белый полет ломтей хлеба, он до-волен, чувствуя, как капрал слабеет в его руках. «Все», — говорит кто-то. Брюне выпрямляется: немец закрывает нож, Брюне разжимает руки: капрал шатается, делает два шага в сторону, чтобы обрести равновесие, и кашляет, в злобном недоумении глядя на Брюне.
Брюне выпрямляется: немец закрывает нож, Брюне разжимает руки: капрал шатается, делает два шага в сторону, чтобы обрести равновесие, и кашляет, в злобном недоумении глядя на Брюне. Брюне улыбается; капрал смотрит на его плечи, колеблется, потом бормочет: «Мудило…» и отворачивается. Толпа медленно расходит-ся, разочарованная, недовольная. Несколько счастливчи-ков еще стыдливо жуют, прикрывая рот рукой и по-дет-ски озираясь. Старший капрал стоит у колышка; кусок хлеба валяется в угольно-черной пыли между грузовиком и шлагбаумом; он смотрит на него. Немец спрыгивает с грузовика, идет вдоль стены, открывает дверь будки. Глаза капрала блестят: он подстерегает. Часовые отвернулись, он становится на четвереньки, проскальзывает под железную проволоку, вытягивает руку; раздается крик: часовой при-целивается в него. Он хочет отступить назад, но другой часовой делает ему знак оставаться на месте. Капрал ждет, бледный, задом кверху, с вытянутой рукой. Немец из гру-зовика вернулся, он, не торопясь, подходит, поднимает кап-рала одной рукой, а другой бьет наотмашь по лицу. Брюне хохочет до слез. Кто-то сзади него говорит: «А ты нас не очень-то любишь». Брюне вздрагивает и оборачивается. Это Шнейдер. Молчание; Брюне следит глазами за старшим капралом, которого фриц сильными пинками подгоняет к лачуге, потом Шнейдер говорит безразличным тоном: «Мы хотим есть». Брюне пожимает плечами: «Почему ты гово-ришь «мы»? Ты кидался на эти куски хлеба?» — «Естест-венно, — отвечает Шнейдер, — как и все». — «Неправда. Я тебя видел», — говорит Брюне. Шнейдер качает голо-вой: «Кидался я или нет, неважно». Брюне, опустив глаза, трет землю подошвой, чтобы затоптать крошки в пыль; какое-то странное чувство заставляет его поспешно под-нять голову; в этот самый миг что-то гаснет в глазах Шней-дера, остается только слабый отсвет ненависти, утяжеляю-щий его лицо. Шнейдер говорит: «Да, мы обжоры! Да, мы трусливы и раболепны! Но разве это наша вина? У нас все отняли: работу, семьи, обязанности. Чтобы быть мужест-венным, нужно быть чем-то занятым, иначе это не жизнь, а сон. Нам нечего делать, мы не можем даже зарабатывать на еду, но тебе на нас наплевать. Мы живем в полусне; если мы и трусливы, то только в этом полусне. Дай нам работу, и ты увидишь, чего мы стоим». Фриц вышел из будки; он курит; старший капрал, хромая, выходит сле-дом: он несет лопату и кирку. «У меня нет для вас работы, — говорит Брюне. — Но даже без работы можно держать себя достойно». Верхняя губа Шнейдера дергается в нерв-ном тике. Он улыбается. «Я тебя считал большим реалис-том. Конечно, ты можешь держать себя достойно. Но что это меняет? Ты никому не поможешь, это лишь потешит твое самолюбие. Разве что, — иронично добавляет он, — ты рассчитываешь на притягательность примера». Брюне холодно смотрит на Шнейдера. Он его спрашивает: «По-хоже, ты меня узнал?» — «Да, — признается Шнейдер, — ты — Брюне из «Юманите». Я не раз видел там твою фи-з ионом ию». -«Ты читаешь «Юманите»?» — «Случается». — «Ты из наших?» — «Нет, но я и не из ваших врагов». Брю-не хмурится. Он медленно возвращается к крыльцу, пере-шагивая через тела; изнуренные голодом и раздражением, люди снова легли; они мертвенно бледны, их глаза блес-тят. Около своей палатки два игрока в карты начали пар-тию в манилыо; под столом видны кости и пепел. Брюне краем глаза смотрит на Шнейдера; он пытается обнару-жить на этом лице непринужденность, поразившую его на-кануне. Но он уже слишком присмотрелся к этому круп-ному носу, к этим щекам: его первое впечатление исчезло. Он говорит сквозь зубы: «Ты знаешь, что значит быть коммунистом, когда попадешь в лапы нацистов?» Шней-дер, не отвечая, улыбается.
Брюне добавляет: «С болтуна-ми мы будем беспощадны». Шнейдер, продолжая улыбать-ся, говорит: «Я не из болтунов». Брюне останавливается, Шнейдер тоже останавливается. Брюне спрашивает: «Хо-чешь работать с нами?» — «А что вы собираетесь делать?» — «Скажу позже. Сначала ответь». — «Попробовать можно?» Брюне пытается разгадать это большое, гладкое, немного вялое лицо, он говорит, не спуская глаз со Шнейдера: «Это не всегда весело». — «Мне нечего терять, — отвечает Шнейдер. — И потом, я буду хоть чем-то занят». Они са-дятся, затем Шнейдер ложится, положив руки под затылок; он говорит, закрывая глаза: «Но дело не в этом. К сожа-лению, ты нас не любишь, вот что мне не по душе». Брю-не тоже ложится. «Что это за субъект? Сочувствующий? Гм! Но ты сам так сказал, — думает он. — Ты сам сказал. И теперь я тебя уже не выпущу». Он засыпает, просыпа-ется, вечер, он снова засыпает, ночь, солнце; он встает, смотрит вокруг, пытается вспомнить, где он, вспоминает и чувствует, что голова его опустела. Блондинчик сидит, у него отупевший и зловещий вид, его руки висят между раздвинутых ног. «Плохи дела?» — спрашивает Брюне. — «Плохи, чувствуешь себя как в дерьме. Как по-твоему, да-дут нам сегодня утром поесть?» — «Не знаю». — «Или они хотят уморить нас голодом?» — «Не думаю». — «Мне скучно! — вздыхает блондинчик. — Я не привык ничего не делать!» — «Тогда пойди помойся». Блондинчик без восторга смотрит в сторону шланга: «Будет холодно». — «Иди же». Они встают, Шнейдер спит, Мулю спит, сер-жант лежит на спине, широко открыв глаза, он покусыва-ет усы; на земле тысячи глаз, просто открытых и таких, которые вытаращены от жары и солнца; блондинчик по-шатывается: «Черт, я уже еле держусь на ногах, я сейчас взлечу в воздух». Брюне разворачивает поливальный шланг, укрепляет его на водопроводном кране, поворачивает кран. Движения даются ему с трудом. Блондинчик раздевается догола; он весь твердый и волосатый, с большими шаро-образными мышцами. Под холодной струей его кожа ро-зовеет и сжимается, но лицо остается серым. «Теперь ме-ня», — говорит Брюне. Блондинчик берет шланг и говорит: «Какой он тяжелый!» Он роняет его и снова ловит. Потом направляет струю на Брюне, ноги его дрожат, внезапно он выпускает шланг. Он говорит: «Нет, уже сил не хватает». Они одеваются. Блондинчик долго сидит на земле с об-моткой в руке, он смотрит на воду, текущую между бу-лыжниками, он следит за мутными канавками и говорит: «Мы теряем силы». Брюне закрывает кран, помогает ему встать и ведет к крыльцу. Ламбер проснулся, он, смеясь, смотрит на них: «Вы шатаетесь, как пьянчуги!» Блондин-чик падает на палатку, он ворчит: «Меня вконец вымота-ло, больше ты меня в это не втравишь». Он смотрит на свои большие волосатые дрожащие руки: «Вот видишь». — «Пойди погуляй», — говорит Брюне. — «Как бы не так!» Блондинчик заворачивается в одеяло и закрывает глаза. Брюне уходит на задний двор; он пуст; тридцать кругов по двору спортивным шагом. На втором круге у него начина-ет кружиться голова; на девятнадцатом он вынужден при-слониться к стене; но он держится, он хочет укротить свое тело, он шагает до конца и наконец, запыхавшись, оста-навливается. Удары сердца отдают в голову, но он счас-тлив: «Тело создано, чтобы повиноваться; я буду это де-лать каждый день, доведу круги до пятидесяти». Он не чувствует голода, и он счастлив, что его не чувствует: «Се-годня мой пятый день голодовки, я держусь вполне при-лично».
Он возвращается в передний двор. Шнейдер все еще спит с открытым ртом; пленные лежат неподвижно и безмолвно, они кажутся мертвецами. Брюне хотел бы поговорить с наборщиком, но тот еще спит. Он собира-ется сесть; сердце его все еще так же бешено колотится; северянин начинает смеяться. Брюне оборачивается: се-верянин чему-то смеется, склонив голову над палкой, на которой он что-то вырезает; он уже вырезал дату; сейчас он вырезает острием ножа лепестки цветов. «Чему ты ве-селишься? — спрашивает Ламбер. — Тебе что, очень смеш-но?» Северянин продолжает смеяться. Он объясняет, не поднимая глаз: «Я смеюсь, потому что уже три дня не срал». — «Это нормально, — успокаивает его Ламбер. — Чем бы ты срал?» — «А есть такие, что срут, — говорит Мулю. — Сам видел». — «Это счастливчики, — объясняет Ламбер. — Они наверняка пронесли с собой мясные кон-сервы». Сержант выпрямляется. Он смотрит на Мулю и дергает себя за ус: «Ну что? Где же твои грузовики?» — «В дороге, — отвечает Мулю. — Уже неподалеку». Но в его голосе нет былой уверенности. «Могли бы и поторо-питься, — говорит сержант. — Иначе они нас в живых не застанут». Мулю не сводит глаз с ворот; слышится жидкое певучее бульканье, Мулю извиняется и поясняет: «Это у меня в брюхе!» Шнейдер проснулся. Он трет глаза, улыба-ется и бормочет: «Кофе с молоком…» — «И с рогалика-ми», — добавляет кучерявый. — «А я бы предпочел хоро-ший суп, — мечтает северянин. — И немного красного вина в нем». Сержант спрашивает: «Ни у кого нет сигарет?» Шнейдер протягивает ему пачку, но Брюне раздраженно его останавливает — он не любит индивидуальной щед-рости: «Лучше положи ее для общего пользования». — «Как хочешь, — соглашается Шнейдер. — У меня полторы пач-ки». — «А у меня пачка», — говорит Брюне. Он вынимает ее из кармана и кладет на подстилку. Мулю вынимает из рюкзака коробочку из белой жести и открывает ее: «У меня осталось семнадцать штук». — «Это всё? — спрашивает Брюне. — Ламбер, а у тебя?» — «Ничего нет», — говорит Ламбер. — «Не ври! — протестует Мулю. — Вчера вече-ром у тебя была полная пачка». — «Я дымил всю ночь». — «Враки! Я слышал, как ты храпел». — «Пошел ты на… — возмущается Ламбер. — Я согласен дать сигарету сержан-ту, если у него нет, но я не хочу их выкладывать для об-щего пользования, в конце концов это мое дело». — «Лам-бер, — говорит Брюне, — ты можешь забрать свою палатку и мотать отсюда, но если ты хочешь остаться с нами, тебе придется вести себя как члену коллектива и отдать все, что имеешь, в общее пользование. Давай свои сигареты».
Ламбер передергивает плечами и яростно бросает пачку на одеяло Шнейдера. Мулю считает сигареты: «Двадцать четыре. Это по одиннадцать на брата и еще три по жре-бию. Распределим?» — «Нет, — говорит Брюне. — Если ты их распределишь сейчас, найдутся такие, что выкурят их до вечера. Я их беру на хранение. Вы будете получать по три штуки в течение трех дней; две на четвертый день. Согласны?» Все смотрят на него. Они смутно понимают, что обретают руководителя. Брюне повторяет: «Согласны?» В конце концов им на это начхать, они хотят есть, вот что их интересует сейчас. Мулю пожимает плечами и го-ворит: «Согласен». Другие одобряют кивком головы. Брю-не раздает по три сигареты каждому и остальные кладет в свой рюкзак. Сержант закуривает, делает четыре за-тяжки, гасит сигарету и кладет за ухо.
Сержант закуривает, делает четыре за-тяжки, гасит сигарету и кладет за ухо. Северянин берет одну из своих, разрывает бумагу и сует табак в рот. — «Чтобы обмануть голод», — объясняет он, жуя табак. Шнейдер ничего не говорит. Брюне думает: «Из него вый-дет толковый новобранец». Он размышляет о Шнейдере, а потом еще о чем-то; он вдруг пытается вспомнить, о чем именно, но это ему так и не удается. Минуту он сидит с остановившимся взглядом, с горстью гальки в руке, потом тяжело встает: проснулся наборщик. «Ну как?» — спраши-вает Брюне. — «Не знаю, где они, — отвечает наборщик. — Я трижды обошел двор и не смог их найти». — «Продол-жай искать, — говорит Брюне. — Не падай духом». Он снова садится, смотрит на часы, удивляется: «Не может быть. Который час на ваших, ребята?» — «Четыре тридцать пять», — отвечает Мулю. — «Значит, вот оно что, вот оно что. Четыре тридцать пять, а я еще ничего не сделал, я думал, чтосейчас десять часов утра». Ему кажется, что у него украли время. А тут еще наборщик не нашел своих товарищей… Как все здесь медленно. Медленно, нереши-тельно, сложно; чтобы поставить дело, понадобятся ме-сяцы. Небо лазурное, солнце палит вовсю. Но мало-пома-лу оно блекнет, небо розовеет, Брюне смотрит на небо, он думает о чайках, ему хочется спать, голова гудит, ему не хочется есть, он думает: «Я не хотел есть в течение дня», он засыпает, он видит сон, что хочет есть, он просыпает-ся, нет, он не хочет есть, он ощущает скорее легкую тош-ноту и огненный обруч вокруг головы. Небо голубое и ве-селое, воздух свеж, очень далеко, в деревне, хрипло кри-чит петух, солнце спряталось, но его лучи текут золотис-тым туманом над гребнем стены, по двору еще простира-ются длинные фиолетовые тени. Петух замолчал, Брюне думает: «Какая тишина», на мгновение ему кажется, что он один в мире. Он с трудом приподнимается и садится; вокруг него люди, тысячи неподвижных лежащих людей. Можно подумать, что это поле брани. Но у всех глаза ши-роко открыты. Вокруг себя Брюне видит запрокинутые ли-ца, растрепанные волосы, выжидающие взгляды. Он по-ворачивается к Шнейдеру и видит его остановившийся взгляд. Он тихо зовет: «Шнейдер! Эй! Шнейдер!» Тот не отвечает. Брюне видит издалека длинную, мягкую, брыз-гающую змею: поливальный шланг. Он думает: «Нужно умыться». Его голова тяжела, ему кажется, будто она тя-нет его назад, он ложится, ему чудится, что он плывет. «Нужно умыться». Он пытается встать, но тело больше ему не подчиняется; руки и ноги обмякли, он их больше не чувствует, они лежат рядом с ним, как посторонние пред-меты. Солнце показывается над стеной: «Нужно умыть-ся», его бесит, что он валяется, как мертвый среди мертвых, с открытыми глазами, он сжимается, напрягает мышцы, рывок — и вот он стоит, ноги подкашиваются, он потеет, делает несколько шагов, боится упасть. Он подходит к на-борщику и говорит: «Привет!» Наборщик со странным видом выпрямляется и смотрит на него. «Привет!» — по-вторяет Брюне. — «Привет». — «Ты не хочешь сесть? — спрашивает наборщик. — Ты плохо себя чувствуешь?» — «Хорошо, — отвечает Брюне. — Прекрасно. Я предпочи-таю стоять». Он не уверен, что сможет подняться, если сядет. Наборщик садится, у него живой свежий вид, оре-ховые глаза блестят на красивом девичьем лице. «Одного я нашел, — весело говорит он. — Его зовут Перрен. Он железнодорожник из Орлеана. Он потерял своих товари-щей, но он их ищет. Если найдет, они в полдень придут втроем». Брюне смотрит на часы: десять часов, он выти-рает рукавом потный лоб, он говорит: «Превосходно». Ему кажется, что он хотел сказать другое, но он уже не знает, что именно.
Ему кажется, что он хотел сказать другое, но он уже не знает, что именно. С минуту он, покачиваясь, стоит перед на-борщиком, повторяя: «Превосходно! Это превосходно!», и потом с пылающей головой медленно уходит, он тяжело падает на палатку и думает: «Я не умылся». Шнейдер при-встает на локте и с тревогой смотрит на него: «Тебе пло-хо?» — «Нет, — раздраженно отвечает Брюне. — Нет, нет. Все в порядке». Он вынимает платок и расправляет его на лице, прикрываясь от солнца. Ему не хочется спать, во всяком случае, не очень. Его голова пуста, и ему кажется, что он стремительно спускается в лифте. Кто-то кашля-нул у него над головой. Он срывает платок: это наборщик с тремя другими парнями. Брюне удивленно смотрит на них, он говорит низким голосом: «Уже полдень?» Потом он пытается встать: ему стыдно, что его застали врасплох; он вспоминает, что небрит, что он такой же грязный, как все остальные; он делает неимоверное усилие над собой и встает. — «Привет», — говорит он. Парни с любопытством взирают на него; это как раз такие ребята, каких он любит: сильные и чистые, с жесткими глазами. Отличные инструменты. Они смотрят на него, он думает: «Здесь у них никого нет, кроме меня» и сразу чувствует себя луч-ше. Он говорит: «Пройдемся немного?» Они следуют за ним. Он поворачивает за угол казармы, идет в глубь дру-гого двора, он оборачивается и улыбается им. — «А я тебя знаю», — говорит смуглый бритоголовый малый. — «Мне тоже показалось, что я тебя где-то видел», — откликается Брюне. — «Я приходил к тебе в тридцать седьмом году, — говорит бритоголовый, — меня зовут Стефан; я был в ин-тернациональной бригаде». Остальные тоже представля-ются: Перрен из Орлеана, Деврукер, шахтер из Ланса. Брюне прислоняется к стене конюшни. Он смотрит на них, разочарованно отмечая, что они слишком молоды. Он ду-мает, хотят ли они есть. «Итак? — говорит Стефан. -Что нужно делать?» Брюне смотрит на них, он не может вспом-нить, что хотел им сказать; он молчит, он читает удивле-ние в их глазах, наконец он разжимает зубы: «Ничего. По-ка что делать нечего. Надо объединиться и поддерживать контакты». — «Хочешь пойти с нами? — спрашивает Пер-рен. — У нас есть палатка». — «Нет, — живо откликается Брюне. — Останемся, где мы есть, и попытайтесь пови-дать как можно больше людей, выявляйте товарищей, по-старайтесь узнать, кто чем дышит. И никакой пропаган-ды. Еще рано». Деврукер кривится: «Чем они дышат? Да только жратвой». Брюне кажется, что его голова начинает вспухать; он прикрывает глаза и говорит: «Все еще может измениться. В ваших секторах есть священники?» — «Да, — говорит Перрен. — В моем. И они уже занимаются своими странными делами». — «Пусть, — говорит Брюне. — Не высовывайтесь. И если они будут подкатывать к вам, не спроваживайте их. Понятно?» Они кивают, и Брюне им говорит: «Встретимся завтра в полдень». Они смотрят на него и немного колеблются, он говорит им с оттенком раздражения: «Идите! Идите! Я остаюсь здесь». Они ухо-дят. Брюне смотрит, как они удаляются, он ждет, когда они завернут за угол, чтобы выдвинуть вперед ногу: он не уверен, что вот-вот не рухнет. Он думает: «Тридцать кру-гов спортивным шагом». Он, качаясь, делает два шага, злится, кровь приливает к лицу, по голове будто кто-то бьет молотком: «Тридцать кругов — и сейчас же!» Он от-рывается от стены, делает три шага и шлепается на живот. Потом встает и снова падает, разодрав себе руку. Трид-цать кругов каждый день. Он цепляется за железное коль-цо, вделанное в стену, встает и собирается с силами.
Де-сять кругов, двадцать кругов, ноги его подкашиваются, каждый шаг похож на падение, но он знает, что рухнет, как только остановится. Двадцать девять кругов, после тридцатого он бегом огибает угол казармы и замедляет шаг только тогда, когда входит в передний двор. Он пере-шагивает через тела, доходит до крыльца. Никто не шеве-лится: это пласт издохших рыб, всплывших брюхом квер-ху. Он улыбается. Он тут один стоящий. «Теперь нужно побриться». Он поднимает рюкзак, подходит к окну, бе-рет бритву, ставит осколок зеркала на подоконник и бре-ется всухую; он жмурится от боли. Бритва падает, он на-клоняется, чтобы поднять ее, роняет зеркало, оно разби-вается у его ног, он опускается на колени. На этот раз он знает, что не сможет больше встать. Он на четвереньках добирается до своего места и опрокидывается на спину; его сердце колотится в груди как сумасшедшее. При каж-дом ударе огненное острие сверлит череп. Шнейдер молча приподнимает ему голову и просовывает свое свернутое одеяло ему под затылок. Проплывают облака; одно похо-же не монашенку, другое — на гондолу. Его тянут за рукав: «Вставай! Мы переезжаем». Он, не понимая, вста-ет, его подталкивают к крыльцу, дверь открыта; непре-рывная волна пленных втекает в казарму. Он чувствует, что поднимается по лестнице, он хочет остановиться, его толкают сзади, чей-то голос говорит ему: «Выше». Он ос-тупается, падает руками вперед. Шнейдер и наборщик подхватывают его и несут. Он хочет высвободиться, но у него для этого нет сил. Он говорит: «Я не понимаю». Шней-дер тихо смеется: «Тебе надо поесть». — «Как и вам, не больше». — «Ты выше и крепче, — говорит наборщик. — Тебе нужно больше жратвы». Брюне уже не может гово-рить; они его несут до чердака. Длинный темный коридор пересекает казарму с одного конца до другого. С каждой стороны коридора — каморки, отделенные друг от друга перегородками с просветом. Они входят в одну из них. Три пустых ящика — это все. Окон нет. Через каждые две-три каморки есть слуховое окно; окно соседней каморки наделяет их косым светом, отражающим на полу крупные тени деревянных решеток. Шнейдер растягивает свое одеяло на полу, и Брюне падает на него. На секунду Брю-не видит лицо наборщика, склонившегося над ним, он ему говорит: «Не оставайся здесь, устройся подальше, а встре-ча завтра в полдень». Лицо исчезает, и начинается сон. Тень решеток медленно скользит по полу, скользит и кружит по простертым телам, взбирается на ящики, кружит, кру-жит, бледнеет, ночь поднимается вдоль стен; сквозь ре-шетки слуховое окно кажется синяком, бледным синяком, черным синяком, и потом вдруг ясным и веселым глазом; решетки возобновляют свой хоровод, они кружат, тень кру-жит, как фонарь маяка, зверь в клетке, на миг возникают шевелящиеся люди, потом они исчезают, пароход отправ-ляется от берега со всеми этими каторжниками, околев-шими от холода в своих клетках. Вспыхивает пламя спич-ки, из сумерек выскакивают слова, написанные красными буквами наискось на ящиках: «ОСТОРОЖНО! СТЕКЛО!», в соседней клетке шимпанзе прижимают любопытствую-щие лица к решеткам, они тянут длинные руки сквозь прутья, у них грустные и морщинистые глаза, обезьяна — это животное, у которого самые грустные глаза после че-ловеческих. Что-то случилось, он хочет понять, что слу-чилось, катастрофа? Какая катастрофа? Может, солнце потухло? В клетках чей-то голос напевает: «Однажды ве-чером я вам скажу что-нибудь приятное». Катастрофа, все вовлечены в нее, какая катастрофа? Что будет делать пар-тия? Это восхитительный вкус свежего ананаса, молодой, немного веселый детский вкус, он жует ананас, он мнет его сладкую волокнистую упругую мякоть, когда я его ел в последний раз? Я любил ананасы, это как беззащитное дерево без коры; он жует. Молодой жесткий вкус нежного дерева тихо поднимается из глубины его горла, как нере-шительный восход солнца, расцветает у него на языке, он хочет сказать что-то, что он хочет сказать, этот солнеч-ный сироп? Я любил ананасы, о! давно, это из той поры, когда я любил лыжи, горы, бокс, маленькие парусные яхты, женщин.
Молодой жесткий вкус нежного дерева тихо поднимается из глубины его горла, как нере-шительный восход солнца, расцветает у него на языке, он хочет сказать что-то, что он хочет сказать, этот солнеч-ный сироп? Я любил ананасы, о! давно, это из той поры, когда я любил лыжи, горы, бокс, маленькие парусные яхты, женщин. Стекло. Что стекло? Все мы хрупки, как стекло. Вкус на языке кружит, солнечный водоворот, ста-рый забытый вкус, я себя забыл, муравейник солнца в лис-тьях каштанов, дождь солнца на моем лбу, я читал в гама-ке, позади меня белый дом, позади меня Турень, я любил деревья, солнце и дом, я любил вселенную и счастье, о! когда-то. Он шевелится, он барахтается: «Я должен что-то сде-лать, я должен что-то сейчас же сделать». Срочная встре-ча, но с кем? С Крупской. Он снова падает: «СТЕКЛО». Что я сделал со своими любимыми; они мне говорили: «Ты нас недостаточно любишь». Они меня подловили, они из-бавили от кожуры мой молодой нежный побег, клейкий от сока, когда я выйду отсюда, я съем целый ананас. Он на-половину привстает, у меня срочная встреча, он снова па-дает в спокойное детство, в парк, раздвиньте травы и вы увидите солнце; что ты сделал со своими желаниями ? У ме-ня нет желаний, я еще существую, но сок мертв; обезьяны вцепились в решетки и смотрят на него лихорадочно блестящими глазами, что-то произошло. Он вспоминает, он приподнимается и кричит: «Наборщик!» Он спраши-вает: «Наборщик пришел?» Никто не отвечает, он снова падает в клейкий сок, в СУБЪЕКТИВНОСТЬ, мы проиг-рали войну, и я здесь подохну, над ним склоняется Матье, он шепчет: «Ты нас недостаточно любил, ты нас недоста-точно любил»; обезьяны хохочут, ударяя себя по ляжкам: «Ты ничего не любил, нет! Ничего!» Тень решеток медленно кружит по его лицу, тень, солнце, тень, его это забавляет. Я принадлежу партии, я люблю товарищей; для других у меня нет времени, у меня встреча. «Однажды вечером я вам скажу что-нибудь приятное, однажды вечером я вам скажу, что вас люблю». Он сел, он тяжело дышит, он смот-рит на них, Мулю бессмысленно улыбается, подняв лицо к потолку, свежая тень ласкает его, скользит вдоль щеки, от солнца у него блестят зубы. «Эй! Мулю!» Мулю продол-жает улыбаться, он, не шевелясь, говорит: «Ты их слы-шишь?» — «Что именно?» — спрашивает Брюне. — «Грузо-вики». Он ничего не слышит; он боится этого всеобъемлющего желания, которое вдруг его захлестывает: желания жить, любить, ласкать белые груди. Шнейдер лежит справа от него, он зовет его на помощь: «Эй! Шнейдер!» Шнейдер спрашивает слабым голосом: «Совсем плохо?» Брюне го-ворит: «Возьмешь сигареты в моем рюкзаке. По три в день». Его бедра медленно скользят на пол, он обнаружи-вает, что лежит, откинув голову, он смотрит в потолок, я их люблю, конечно, я их люблю, но они должны накрыть на стол, что значит это желание? Тело, смертное тело, лес желаний, на каждой ветке птица, они подают вестфаль-скую ветчину на деревянных тарелках, нож нарезает мясо, когда нож вынимают, чувствуешь легкое прилипание влажного дерева, они меня подловили, я только желание, все мы в дерьме, и я подохну здесь. Какое желание? Его приподнимают, его сажают, Шнейдер заставляет его про-глотить суп: «Что это?» — «Ячменный суп». Брюне начи-нает смеяться: вот что это было, вот оно что. Это огром-ное преступное желание было всего-навсего голодом. Он засыпает, его будят, он ест суп во второй раз. Он чувст-вует ожоги в желудке; решетки кружат, голос умолк; он говорит «Кто-то пел». — «Да, — говорит Мулю. — Он больше не поет. Он умер, — говорит Мулю. — Его вче-ра унесли». Еще суп, и на сей раз с хлебом. Он говорит: «Мне лучше». Он самостоятельно садится, он улыбается.
Он самостоятельно садится, он улыбается. «Дет-ство, любовь, «субъективность» — все это было ничем, просто галлюцинации от голода. Он весело окликает Мулю: «Значит, грузовики в конце концов пришли?» — «Да! — говорит Мулю, — да!» Мулю скребет плоский солдатский хлеб перочинным ножом, он его ковыряет, местами дела-ет выемку, он словно скульптор. Он объясняет, не подни-мая глаз: «Это хлеб на добавочную порцию, он заплесне-вел. Если съесть это непрожаренным, начнется понос, но сейчас, по крайней мере, есть чем срать». Он протягивает ломтик хлеба Брюне, другой засовывает в свой большой рот и гордо говорит: «Шесть дней мы были без жратвы. Я от этого чуть не рехнулся». Брюне смеется, он думает о «субъективности». «Я тоже», — говорит он. Он засыпает, его будит солнце, он еще чувствует слабость, но может встать. Он спрашивает: «Наборщик приходит ко мне?» — «Зна-ешь, в эти дни мы не очень-то обращали внимание на гос-тей». — «Где Шнейдер?» — спрашивает Брюне. — «Не знаю». Брюне выходит в коридор, Шнейдер разговаривает с на-борщиком, и оба смеются. Брюне с раздражением смот-рит на них. Наборщик подходит к нему и говорит: «Мы со Шнейдером провели кой-какую работу». Брюне повора-чивается к Шнейдеру и думает: «Этот везде пролезет». Шнейдер ему улыбается и говорит: «Мы тут немного по-искали с позавчерашнего дня, нашли новых товарищей». — «Гм! — скептически хмыкает Брюне. — Нужно будет их увидеть». Он спускается по лестнице, Шнейдер и набор-щик спускаются следом. Во дворе он останавливается, ос-лепленно щурится: день стоит прекрасный. Сидя на ступень-ках крыльца, люди мирно курят, у них совсем домашний вид, они отдыхают после тяжелого недельного труда; время от времени кто-то качает головой и роняет несколько слов; тогда все начинают вслед за ним качать головами. Брюне со злостью смотрит на них: «Готово! Вот они и приспосо-бились». Двор, вышки, стена — это принадлежит им, они сидят на пороге своих домов и с медлительной крестьян-ской рассудительностью обсуждают деревенские проис-шествия: «Что можно сделать с таким вот народом? У них страсть к обладанию; их бросают в тюрьму, и через три дня уже не понять, узники они или хозяева тюрьмы». Другие прогуливаются по двое или по трое, они идут бы-стро, они судачат, смеются, размахивают руками: это ще-голяющие буржуа. Проходят, ни на кого не глядя, вольно-определяющиеся в нестандартной форме, и Брюне слышит их благовоспитанные голоса: «Нет, старина, прошу про-щения, они не объявили себя банкротами; правда, пого-варивали, что объявят, но Национальный банк помог им выбраться из затруднения». В большом окружении двое в очках играют в шахматы, положив доску на колени; лы-сый человечек читает, хмуря брови; время от времени он кладет книгу и возбужденно листает огромный том. Брюне подходит сзади: оказывается, том — это словарь. «Что ты
делаешь?» — спрашивает Брюне. — «Учу немецкий». Во-круг поливального шланга совсем голые парни кричат, смеются и толкаются; облокотившись на колышек, эльза-сец Гартизе беседует по-немецки с часовым, который слу-шает его и одобрительно кивает. Достаточно было куска хлеба! Один кусок хлеба — и этот зловещий двор, где агонизировала побежденная армия, превратился в пляж, в солярий, в праздничное гулянье. Два совершенно голых человека загорают, лежа на одеяле; Брюне захотелось пнуть их в побронзовевшие ягодицы: подожгите их города, их деревни, уведите их в плен — они повсюду будут неистово восстанавливать свое маленькое жалкое благополучие, бла-гополучие бедняков; поработайте-ка с такими! Он пово-рачивается к ним спиной и переходит в другой двор; он тут же останавливается, ошеломленный: спины, тысячи спин, звенит колокольчик, и тысячи голов покорно скло-няются.
«Ну и дела!» — говорит он. Шнейдер и наборщик начинают смеяться: «А, да! Сегодня воскресенье. Мы хо-тели сделать тебе сюрприз». — «Вот оно что! — говорит Брюне. — Воскресенье!» Он оторопело смотрит на них: какое упрямство! Они себе измыслили мифическое вос-кресенье, воскресенье городов и деревень, потому что уви-дели в календаре, что сегодня воскресенье. В том дворе сельское воскресенье, воскресенье главной улицы провин-циального городка, а здесь воскресенье в церкви, не хва-тает только кино. Он поворачивается к наборщику: «Се-годня вечером нет кино?» Наборщик улыбается: «Члены христианской молодежной организации разожгут «костер»». Брюне сжимает кулаки, он думает о попах, он думает: «Пока я был болен, они здорово поработали. Нельзя болеть». На-борщик застенчиво говорит: «Нынче прекрасный день». — «Безусловно», — сквозь зубы цедит Брюне. Безусловно: прекрасный день. Прекрасный день надо всей Францией: вывороченные и искореженные рельсы блестят на солнце, солнце золотит пожелтевшие листья вывороченных с кор-нем деревьев, вода сверкает на дне воронок от бомб, мерт-вые разлагаются в хлебах, их животы поют под безоблачным небом. Вы уже забыли? Люди — это резина. Все подняли головы, теперь говорит священник. Брюне не слышит, что он говорит, но он видит его красное лицо, седые волосы, очки в железной оправе, сильные плечи; он его узнает: это
9 Ж.П.Сартр