Он важно посмотрел на нее:
— Не заставляй меня говорить то, чего я не говорил! Судьба Матье меня весьма волнует. Но по характеру он основательный и расторопный. Да, да, гораздо растороп-нее, чем ты думаешь — у него повадки рассеянного чудака, но я его знаю лучше, чем ты: во всех его постоянных смя-тениях есть доля позы, он постоянно играет роль; очутив-шись в плену, он найдет себе хорошее местечко, я в этом уверен, он станет секретарем у какого-нибудь немецкого офицера или же будет поваром… это будет как раз по нему. — Он улыбнулся и с готовностью продолжил: — Поваром, да, поваром; это как раз по нему! Если хочешь понять сущность моей мысли, — доверительно добавил он, — я считаю, что плен пойдет ему на пользу; он оттуда вернется совсем другим человеком.
— Сколько времени это продлится? — сдавленно спро-сила Одетта.
— Откуда мне знать?
Он покачал головой и добавил:
— Одно могу тебе сказать: не думаю, чтобы война про-длилась долго. Ближайшая цель немцев — Англия… а Ла-Манш очень узок…
— Англичане будут защищаться, — сказала Одетта.
— Конечно, конечно, — он сокрушенно развел руками. — Я не уверен, должны ли мы этого желать.
А чего мы должны желать? Чего должна желать я? Сна-чала все казалось таким простым: она думала, что следует желать победы, как в 1914 году. Но победы, казалось, ни-кто не хочет. Она весело улыбнулась, когда увидела, как ее мать улыбалась при новостях о наступлении на Ни-велль, она настойчиво повторяла: «Да, мы победим! Опре-деленно, мы просто не можем не победить». Это чувство внушало ей отвращение к себе самой, потому что она не-навидела войну, даже победоносную. Но люди в ответ на ее рассуждения молча качали головами, словно она про-являла бестактность. Тогда она замолчала и постаралась, чтобы о ней все забыли; она слушала, как они говорили о Германии, об Англии, о России, ей не удавалось понять, чего они хотят; она думала: «Будь он рядом, он бы мне все объяснил». Но его рядом не было, он даже не писал: за девять месяцев он прислал Жаку два письма. Что он дума-ет? Он должен знать, он должен понимать. А если и он не понимает? Если никто не понимает? Она резко подняла голову, она рассчитывала, что у Жака будет тот вид сытой уверенности, который иногда ее еще успокаивал, она хо-тела бы прочесть в его взгляде, что все идет хорошо, что у людей есть доводы, от нее ускользающие. На что надеять-ся? Разве победа союзников действительно на руку одной России? Она вопрошала это слишком знакомое лицо, и вдруг оно ей показалось новым: она увидела его глаза, по-темневшие от волнения; в уголках губ затерялась толика надменности, но это была надменность сконфуженного ребенка, пойманного с поличным.
«Что-то с ним проис-ходит, ему не по себе». Со времени их отъезда из Парижа он был какой-то странный, то слишком вспыльчивый, то слишком мягкий. Ее ужасало, когда мужчины выглядели виноватыми. Жак сказал:
— До смерти хочется курить.
— У тебя нет сигарет?
— Нет.
— Держи. У меня есть еще четыре.
Это были «Де Резски»; он покривился и неохотно взял о^ну.
— Солома! — сказал он, кладя пачку в карман.
При первой его затяжке Одетта вдохнула запах табака: желание курить высушило ей горло. Долгое время, коша она уже перестала его любить, ей еше нравилось чувство-вать жажду, когда он пил рядом с ней, голод, когда он ел, желание спать, коша он спит рядом, это ее успокаивало; он присваивал ее желания, освящал их и удовлетворял способом более мужским, более нравственным и более ре-шительным. А теперь…
Она, усмехнувшись, попросила:
— Дай мне, по крайней мере, одну.
Он, не понимая, посмотрел на нее, потом поднял брови:
— Ой! Прости, бедняжка моя, я сунул их в карман ма-шинально.
Он вынул пачку.
— Оставь ее себе, — сказала она, — дай мне одну.
Они молча курили. Одетта боялась самой себя; она вспо-минала страстные и непреодолимые желания, томившие ее, когда она была молодой. Может быть, они вернутся. Жак два-три раза кашлянул, чтобы прочистить горло: «Он собирается со мной говорить. Но он, как всегда, не спе-шит». Одетта терпеливо курила: «Он вползет в тему разго-вора, как краб, боком». Жак выпрямился, придал лицу со-ответствующее выражение и сурово посмотрел на нее.
— Бедная моя Одетта! — сказал он.
Она принужденно улыбнулась ему; он положил ей руку на плечо.
— Теперь ты должна признать, что мы совершили без-рассудный поступок.
— Да, — сказала она. — Да, это был безрассудный по-ступок.
Он неотрывно смотрел на нее. Потом потушил сигарету о ступеньку машины и раздавил окурок ногой; он подо-шел к Одетте и сказал настойчиво, как бы желая убедить ее в справедливости своих слов:
— Нам ровным счетом ничто не угрожает.
Она не ответила; он продолжал в наставительной, но мягкой манере:
— Я уверен, что немцы поведут себя безупречно; они просто посчитают это своим долгом.
Именно так Одетта всегда и думала. Но она прочла в глазах Жака ожидание: он ждал от нее опасения. Она ска-зала:
— Но разве узнаешь заранее? А если они предали Па-риж огню и мечу?
Он пожал плечами:
— С чего бы это? Вот уж эти дамские страхи! Он наклонился и терпеливо объяснил ей:
— Постарайся понять, Одетта: в Берлине скорее всего захотят сразу же после перемирия сделать Францию од-ним из партнеров оси Рим — Берлин — Токио; возможно, там рассчитывают на наш авторитет в Америке, чтобы удер-жать Соединенные Штаты от участия в войне. Ты меня внимательно слушаешь? Короче говоря, даже разбитые, мы имеем определенные козыри. К тому же, — добавил он со смешком, — представятся возможности и для наших политиков, если они еще не утратили своих амбиций. Итак, в этих условиях просто невозможно представить себе, что-бы немцы рискнули пойти на бессмысленную жестокость и восстановили против себя французское общественное мнение.