— Ночью наверняка был мороз.
Потом он разлепляет веки, смотрит на часы и исторгает свой каждодневный вопль изумления:
— Иисус Мария! Пять часов!
Брюне улыбается; Мулю хнычет, запускает руки в во-лосы, чешет голову; Брюне ощущает себя каменистым: ве-селый холодный камень.
— Пять часов! — повторяет Мулю. — Во всем лагере нет ни одного такого треклятого барака, где ребята согласи-лись бы вставать в пять часов, когда даже фрицы не тре-буют, чтоб мы вставали раньше шести, это уже не плен, это каторга.
Он мешкает, размышляет, и вдруг в глазах его появля-ется блеск, и он радостно и уверенно произносит свое еже-утреннее открытие:
— Гнусный фашист!
Брюне смеется от удовольствия: он любит все, что по-вторяется.
Холод, ночь, гнусный фашист: полгода лагеря и одно-единственное утро, всегда одинаковое, которое всегда возвращается в пять часов все более мрачным, все более холодным, все более глубоким, все более его собст-венным. Мулю вскакивает с постели, постанывая от холо-да, надевает рубашку, натягивает брюки. Брюне недо-вольно смотрит, как тот суетится вокруг печки: сам он предпочел бы наслаждаться холодом подольше.
— Не транжирь уголь, он скоро кончится.
Мулю поджигает бумагу, трещат веточки, он выпрям-ляется, весь побагровевший, и смеется в лицо Брюне:
— За кого ты принимаешь свою домоуправительницу? Когда она оставляла тебя в нужде?
Он простирает указательный палец по направлению к ящику, полному угольных брикетов; Брюне хмурит брови:
— Где ты это взял?
— На кухне.
— Я же тебе запретил! — раздосадованно бурчит Брюне. Мулю негодующе его прерывает:
— Послушай! Ты знаешь, куда идет уголь от поваров? К фрицам из комендатуры! А раз так, то уж лучше мы возьмем его себе.
Брюне не отвечает: он бреется. Под укусами бритвы его каменные щеки снова оживают; тепло проникает в.него, как искушение.
— Шоколад будешь? -Да.
Печка гудит, Мулю ставит на нее котелок с водой, вы-нимает из рюкзака две плитки шоколада, бросает их в ко-телок и, глядя, как они плавятся, говорит:
— Ты рано бреешься.
— Я ухожу.
— Зачем?
— Сегодня утром прибывают новенькие, они работали во Франции. Я возьму десяток в наш барак.
— Новички! — весело откликается Мулю.
Он мешает воду в котелке лезвием ножа; потом пока-чивает головой:
— Бедняги! Может, им тут будет и не хуже, чем в другом месте, но им предстоит пообвыкнуться.
В котелке булькает коричневая жидкость, пузырьки при-поднимают ее, лопаются, капельки выскакивают на печку и белеют, слегка шипя. Мулю берет котелок носовым плат-ком и ставит его на ящик, Брюне садится рядом с ним.
— Войдите.
Санитар Циммер просовывает голову в приоткрытую дверь.
— Ты уже встал? — спрашивает Мулю.
— Да, пришлось из-за этих стервецов, которые прибы-вают из Франции. Нужно пойти посмотреть, нет ли среди них больных.
Он принюхивается:
— Пахнет шоколадом.
— Я посылку получил, — живо поясняет Мулю.
— Тебе повезло.
— Ну? — раздраженно спрашивает Брюне. — Что ты хотел мне сказать?
— Да насчет Коньяра. Сегодня утром его отправляют в госпиталь. Дизентерия.
— Понятно, — говорит Брюне.
Голова исчезает, дверь закрывается. Мулю отрезает лом-ти от буханки зачерствевшего хлеба.
— Хочешь ломтик?
— Нет, — сухо отвечает Брюне.
— Ты не прав, — бесстрастно замечает Мулю. — Ты не понимаешь, что такое радости жизни.
Он встает, снимает с гвоздей кружки и наливает шоко-лад. Потом показывает пальцем на кружку Коньяра, кото-рая осталась висеть на гвозде.
— На меня это действует, а на тебя? Брюне пожимает плечами: Коньяр — лодырь.
— Кем ты его собираешься заменить? — спрашивает Мулю. — Шнейдером?
— Естественно, Шнейдером.
— Я не против, — говорит Мулю.- Он человек чисто-плотный.
Брюне встает и надевает шинель, Мулю берет метлу. Брю-не открывает дверь.
— Дверь! — кричит Мулю. — Ты выпустишь все тепло.
Брюне закрывает дверь и в длинном коридоре, пересе-кающем барак, снова попадает в холод; маленькие комоч-ки снега, упавшие с подошв и с шинелей в этом туннеле ветра и ночи, нагромождаются и затвердевают, нужно будет распорядиться, чтобы они соскабливали снег с подошв во дворе, в конце концов они сгноят весь пол; хлопает дверь, скрипит дерево, в конце туннеля пузырится смутный се-рый туман, утро.
Стоя в ночи, в холоде, на ветру, на снегу, на утренних холмах, Брюне созерцает день: в десять часов Шанселье — учитывая, что он работает в медпункте — усилит пропаганду и вербовку; в полдень Арман оконча-тельно решит вопрос о краске для листовок; в три часа комитет у Брада, необходимо попросить организацию по-заботиться об испанских пленных, которых администра-ция лагеря изолирует и морит голодом, короче, будет ра-бота, будет опасность, это объединяет. Он глубоко дышит, холод проникает в него через нос, пучками радости взры-вается в его венах. За дверями — скольжение, шелест, скрежет, шепот, люди встают; все еще спят, кроме моих ребят. Он приотворяет дверь: ночники на столе, огромные тени скользят по стенам.
— Больных нет?
Дружеские улыбки, белеют зубы.
— Нет.
Брюне открывает и закрывает двери, внутри копошат-ся, один поет, другой играет на губной гармошке; они ве-селы, холод и ненависть их закаляют, вот что я сделал из них. В комнате Ламбера толстый голый увалень, похожий на младенца, прячется в тени лежака, Брюне берет его за подмышки, вытягивает и бросает на четвереньки посреди комнаты, все смеются, толстяк добродушно возмущается: