Матье улыбнулся.
— Все стираем, но ничего не начинаем снова, — сказал он.
Пинетт обнял его за шею.
— Деларю, дружочек, — горячо зашептал он, — пошли со мной, пошли. Знаешь, мне доставит удовольствие, если мы будем рядом: других я не знаю.
Матье колебался: умереть, перейти в вечность из этой исчерпанной жизни, умереть вдвоем… Он покачал голо-вой:
— Нет.
— Что нет?
— Я не хочу.
— Трусишь?
— Нет, просто, по-моему, это глупо.
Рассечь руку ножом, забросить свое обручальное коль-цо в поле, постреливать во фрицев — а что дальше? Кру-шить, увечить: нет, это не выход; безрассудный поступок — это не свобода. Если бы только я мог быть смиренным.
— Почему это глупо? — раздраженно спросил Пинетт — Я хочу убить фрица; в этом нет ничего глупого.
— Ты можешь убить их хоть сто, война все равно про-играна.
Пинетт ухмыльнулся:
— Но я спасу свою честь!
— Перед кем?
Пинетт шел молча, опустив голову.
— Даже если тебе воздвигнут памятник, — сказал Ма-тье, — даже если положат твой прах под Триумфальной аркой, разве это стоит того, чтобы сгорела вся деревня?
— Пускай горит'. — разозлился Пинетт. — На то и война!
— Но там женщины и дети.
— Им просто нужно удрать в поле. Эх! — сказал он с дурацким видом. — Да пропади все пропадом!
Матье положил ему руку на плечо:
— Так-то ты любишь свою жену?
— А при чем здесь моя жена?
— Подумай о ней, ведь ты погибнешь.
— Отстань! — крикнул Пинетт. — Мне надоела твоя ло-буда. Если это последствия твоего образования, то я рад, что у меня его нет.
Они достигли первых домов деревни; Матье вдруг тоже сорвался на крик.
— Мне надоело! — проорал он. — Мне надоело! Надоело! Пинетт остановился и взглянул на него:
— Что это на тебя нашло?
— Ничего, — ошарашенно ответил Матье. — Крыша по-ехала.
Пинетт пожал плечами.
— Нужно зайти в школу, — сказал он. — Винтовки в учеб-ном кабинете.
Дверь была открыта; они вошли. На плиточном полу вестибюля спали солдаты. Пинетт достал фонарик; на сте-не обозначился светящийся круг.
— Это здесь.
Винтовки были свалены в кучу. Пинетт взял одну, дол-го изучал ее при свете фонарика, взял другую, старательно осмотрел и ее. Матье было стыдно, что он сорвался: нужно сохранять хладнокровие и трезвый рассудок. Беречь себя для чего-то дельного. Безрассудные поступки ни к чему не ведут. Он улыбнулся Пинетту.
— У тебя такой вид, будто ты сигару выбираешь.
Беречь себя для чего-то дельного. Безрассудные поступки ни к чему не ведут. Он улыбнулся Пинетту.
— У тебя такой вид, будто ты сигару выбираешь. Довольный выбором, Пинетт повесил винтовку на плечо.
— Я беру эту. Пошли отсюда.
— Дай-ка мне твой фонарик, — попросил Матье.
Он провел лучом фонарика по куче винтовок: у них был скучный, казенный вид, как у пишущих машинок. Трудно было поверить, что такая штука может быть смертонос-ной. Он наклонился и взял первую попавшуюся.
— Что ты делаешь? — удивился Пинетт.
— Сам видишь, — ответил Матье. — Беру винтовку.
— Нет, — сказала женщина, захлопнув у него перед но-сом дверь.
Он, опустив руки, остался на крыльце с удрученным видом, который напускал на себя, когда не мог больше внушить кому-то робость, он прошептал: «Старая ведьма», достаточно громко, чтобы я его услышала, но достаточно тихо, чтобы не услышала его она, нет, мой бедный Жак: что угодно, но не «старая ведьма». Опусти, сейчас же опус-ти свои голубые глаза, посмотри себе под ноги — справед-ливость, твоя красивая мужская игрушка, разбилась вдре-безги, возвращайся к машине своим бесконечно скорбным шагом, я знаю: добрый Бог тебе кое-что зад'олжал, но вы разберетесь в день Страшного Суда (он возвратился к ма-шине своим бесконечно скорбным шагом). Что касается
«старой ведьмы», то туг было бы что-то другое, Матье ска-зал бы: «старая перечница», «старая мымра», «старая кало-ша», но не «старая ведьма», ты завидуешь его словечкам; нет, Матье ничего не сказал бы, люди открыли бы нам двери и уступили бы кровати, простыни, рубашки, он сел бы на краю постели, положив плашмя большую руку на красное стеганое одеяло, и, краснея, сказал бы: «Одетта, нас принимают за мужа и жену», а я бы ничего не ответи-ла, он бы предложил: «Я лягу на полу», а я бы сказала: «Нет, не надо, ночь так коротка, не надо, ляжем в одной постели»; иди, Жак, закрой мне глаза, раздави мою мысль, заполни меня, будь властным, требовательным, жадным, только не оставляй меня с ним наедине, он пришел, он спустился по ступенькам, такой прозрачный, такой пред-рекаемый, что походил на воспоминание, ты потянешь но-сом, подняв правую бровь, ты побарабанишь по капоту, ты пристально посмотришь на меня, он по-своему потянул носом, по-своему поднял бровь, у него свой глубокий и за-думчивый взгляд, он был здесь, он склонился над ней: он плавал в этой большой грубой ночи, которую она ласкала кончиками пальцев, он плавает, непрочный, обычный, стародавний, я вижу сквозь него темную крепкую ферму, дорогу, бродячую собаку, все ново, кроме него, это не муж, это общая идея; я его зову, но он не спешит на помощь. Она улыбается ему, потому что им всегда нужно улыбать-ся, она предлагает ему спокойствие и ласковость природы, доверчивое жизнелюбие счастливой женщины; снизу она растворилась в ночи, как бы рассеялась в этой огромной женской ночи, которая таилась где-то в ее сердце: Матье; он не улыбнулся, он потер нос, этот жест он позаимство-вал у брата, она вздрогнула: «Откуда эти мысли, я сплю на ходу, я еще не превратилась в циничную старуху, мне про-сто приснилось», слова исчезли в глубине ее горла, все за-быто, на поверхности ничего не осталось, только их обо-юдная спокойная общность. Одетта весело спросила: