Процессия исчезла. Молчание и пустота насколько хва-тает глаз: горизонтальная бездна. Даниель устал, улицы шли в никуда; без людей все они были похожи друг на друга. Бульвар Сен-Мишель, вчера еще длинная золотая лава, казался дохлым китом брюхом кверху. Даниель чеканил шаги по этому толстому, полому и вздутому животу; он принудил себя вздрогнуть от наслаждения и громко ска-зал: «Я всегда ненавидел Париж». Напрасно: вокруг ничего живого, кроме зелени, кроме больших зеленых лап каш-танов; у него было пресное и слащавое ощущение, что он идет по подлеску. Его уже коснулось гнусное крыло скуки, когда он, к счастью, увидел бело-красный плакат, прикле-енный к забору. Он подошел и прочел: «Мы победим, по-тому что мы сильнее всех!», развел руками и улыбнулся с наслаждением и облегчением: они бегут, они бегут, они продолжают бежать. Он поднял голову и обратил улыбку к небу, он дышал полной грудью: процесс, длившийся уже двадцать лет, шпионы, затаившиеся всюду, чуть ли не под его кроватью; каждый прохожий был свидетелем обвине-ния, судьей или тем и другим одновременно; все, что он говорил, могло быть обращено против него. И вдруг — это беспорядочное бегство. Они бегут, свидетели, судьи, так называемые порядочные люди, они бегут под солнцем, и лазурь грозит им самолетами. Стены Парижа еще кричали о гордости и заслугах: мы самые сильные, самые доброде-тельные, столпы демократии, защитники Польши, челове-ческого достоинства и гетеросексуальное™, железный путь будет прегражден1, мы будем сушить белье на линии Зиг-фрида. На стенах Парижа плакаты еще трезвонили о вы-дохшейся славе. Но они, они бегут, обезумев от страха, они распластываются в траншеях. Они будут молить о пощаде, о прощении. Но при этом они будут уверены, что честь останется при них, еще бы, все потеряно, кроме чести, вот мой зад, можете дать мне пинка, но честь неприкосновен-на, хотя ради сохранения собственной жизни я буду лизать вам сапоги. Они бегут, они уползают. А я, воплощение по-рока, царю над их городом.
Он шел, опустив глаза, он ликовал, он слышал, как со-всем рядом с ним по мостовой скользили машины, он ду-мал: «Марсель сейчас подтирает своего ребенка в Даксе, Матье, должно быть, в плену. Брюне, вероятно, погиб, все мои свидетели мертвы или рассеяны; я торжествую…» Вдруг у него мелькнуло: «Откуда машины?» Он резко поднял го-лову, сердце его гулко забилось, и он увидел их. Они сто-яли, чистые и важные, по пятнадцать или по двадцать солдат на длинных грузовиках с маскировкой, которые медленно катились к Сене, они проезжали, прямые, стоя, они сколь-знули по нему невыразительным взглядом, а за ними еха-ли другие, другие ангелы, совсем одинаковые и одинаково на него смотревшие.
Даниель услышал издалека военную музыку, ему показалось, что все небо заполняется воен-ными флагами, и он вынужден был опереться на ствол каштана. Один на этом длинном проспекте, один француз, один гражданский, а на него взирает вся вражеская армия. Он не боялся, он доверчиво отдавался этим тысячам глаз, он думал: «Наши победители!», и его обуяло наслаждение. Он стойко ответил на их взгляд, он навек усладился этими светлыми волосами, этими загорелыми лицами с глазами, подобными ледниковым озерам, этими узкими талиями,
1 Имеется в виду высказывание президента Совета Поля Рейно в апреле 1940 года, когда он обещал не допустить немцев до рудников Норвегии; вскоре немцы заняли всю Норвегию. (Прим. ред.)
этими невероятно длинными и мускулистыми бедрами. Он прошептал: «Как они красивы!» Он уже не касался земли, они подхватили и подняли его, они прижимали его к груди и к плоским животам. С высоты что-то покатилось куба-рем: это был древний закон. Рухнуло общество судей, стерт приговор; беспорядочно бегут жалкие солдаты в хаки, за-щитники прав человека и гражданина. «Какая свобода!» — подумал он, и его глаза увлажнились. Он был единствен-ным уцелевшим после краха. Единственный человек перед этими ангелами ненависти и гнева, этими смертоносными ангелами, взгляд которых возвращал ему детство. «Вот но-вые судьи, — подумал он, — вот новый закон!» Какими ничтожными казались над их головой чудеса мягкого неба, невинность маленьких кучевых облаков: это была победа презрения, насилия, злонамеренности, это была победа Зем-ли. Прошел танк, величественный и медленный, покры-тый листвой, он едва урчал. Сзади на нем сидел совсем молодой парень; набросив китель на плечи, закатав до локтя рукава гимнастерки, он скрестил на груди красивые голые руки. Даниель ему улыбнулся, парень с суровым ви-дом долго смотрел на него, потом вдруг, когда танк уже удалялся, тоже начал улыбаться. Он быстро порылся в кар-мане брюк и бросил какой-то маленький предмет, кото-рый Даниель поймал на лету: это была пачка английских сигарет. Даниель так сильно стиснул пачку, что почувст-вовал, как сигареты крошатся под его пальцами. Он все улыбался. Невыносимое и сладостное волнение подня-лось от бедер и застучало в висках; взгляд его затуманился, он, немного задыхаясь, повторял: «Как нож в масло, они входят в Париж, как нож в масло». Перед его затуманен-ным взглядом прошли другие, новые лица, потом еще и еще, все такие же красивые; они нам причинят Зло, начи-нается царство Зла, царство наслаждения! Ему хотелось быть женщиной, чтобы бросать им цветы!