— Нет.
— Тебе нравится, когда я тебя целую?
— Да. Очень.
— Но тогда почему у тебя губы холодные?
— Правда, что фрицы насилуют женщин? — спросила она.
— Ты с ума сошла.
— Поцелуй меня! — страстно сказала она. — Не хочу больше ни о чем думать…
Она обхватила руками голову Пинетта и, запрокидыва-ясь, увлекла его за собой.
— Куколка! — бормотал он. — Куколка!
Он сразу же навалился на нее, Матье не видел ничего, кроме их волос в траве. Но почти сейчас же показалось лицо Пинетта, злая и торжествующая маска; глаза бес-смысленно и слепо смотрели на Матье, они были пере-полнены одиночеством.
— Мой дорогой, иди ко мне, иди… — простонала де-вушка.
Но лицо Пинетта не опускалось, напряженное, белое, незрячее. «Он делает мужскую работу», — подумал Матье, глядя в эти потемневшие глаза. Пинетт всем телом нава-лился на женщину, он вдавливал ее в землю, он сливал ее с землей, с колышущейся травой; он покрыл луг, рас-пластавшийся под его животом, она окликала его, а он мол-ча врастал в нее, она была водой, женщиной, зеркалом, отражающим на всей своей поверхности целомудренного героя будущих сражений, самца, славного непобедимого воина; Природа, тяжело дышащая, опрокинутая навзничь, прощала ему все его поражения, она шептала: «Мой доро-гой, иди же ко мне, иди». Но Пинетт намеревался играть в мужчину до конца, он упирался ладонями о землю, и его укороченные руки казались плавниками, он приподнимал голову над этой говорливой покорностью, он хотел внушать восхищение, быть отражаемым, он алкал, чтобы его жела-ли снизу, в полутьме, безотчетно, он не хотел понять, что земля питает его тело своим животным теплом, он готов был тревожно вплыть в пустоту и подумать: «А что теперь?» Девушка обвила его шею руками и надавила на затылок. Голова нырнула в блаженство, луг замкнулся. Матье бес-шумно встал и ушел; он пересек луг, он стал одним из ан-гелов, которые прогуливались по еще светлой дороге меж-ду пятнами тополей. Пара исчезла в черной траве; прошли солдаты с букетами; один из солдат на ходу поднял букет к лицу, погрузил нос в цветы, вдохнул свой досуг, свое горе, свою никчемность, бесполезность. Ночь обгладыва-ла листву, лица: все были похожи друг на друга; Матье по-думал: «И я на них похож». Он прошелся еще немного, увидел, как зажглась звезда, и задел незнакомого посвис-тывающего солдата. Тот обернулся, Матье увидел его гла-за, и они улыбнулись друг другу, это была вчерашняя улыб-ка, улыбка братства.
— Прохладно, — сказал тот.
— Да, — отозвался Матье, -¦ холодает.
Им не о чем было говорить, и солдат двинулся дальше.
Им не о чем было говорить, и солдат двинулся дальше. Матье проводил его взглядом; неужели необходимо, что-бы люди все потеряли, даже надежду, чтобы прочесть в их глазах, что человеку что-то еще предстоит? Пинетт сово-куплялся; Гвиччоли и Латекс, мертвецки пьяные, валялись на полу в мэрии; одинокие ангелы прогуливали по доро-гам свою тоску: «Никому я не нужен». Он опустился на землю на обочине дороги, потому что больше не знал, куда идти. Ночь вошла ему в голову через рот, через глаза, через ноздри, через уши: он был теперь никем и ничем. Больше чем ничем — только несчастьем и ночью. Он по-думал: «Шарло!» и вскочил на ноги; он оставил Шарло на-едине с его страхом, и ему стало стыдно; я корчу из себя фаталиста перед этими пьяными свиньями, а в это время Шарло там совсем один, он втихомолку трепещет, а ведь я мог бы его приободрить.
Шарло сидел на том же самом месте: он склонился над книгой. Матье подошел к нему и провел рукой по его во-лосам.
— Ты портишь себе глаза.
— Я не читаю, — сказал Шарло. — Я думаю.
Он поднял голову, и его толстые губы едва заметно раз-двинулись в улыбке.
— О чем ты думаешь?
— О своем магазине. Интересно, его разграбили?
— Маловероятно, — успокоил его Матье. Он показал рукой на темные окна мэрии.
— Что они там делают?
— Не знаю, — ответил Шарло. — Там давно уже тихо. Матье сел на ступеньку.
— Не очень-то хороши наши дела, а? Шарло грустно улыбнулся.
— Ты вернулся из-за меня? — спросил он.
— Мне тошно. Я подумал, что тебе, возможно, нужна компания. Это бы меня устроило.
Шарло, не отвечая, покачал головой.
— Хочешь, чтобы я ушел? — спросил Матье.
— Нет, — сказал Шарло, — ты мне не мешаешь, но и помочь не можешь. Что ты можешь сказать? Что немцы не дикари? Что нужно сохранять мужество? Все это я и сам знаю.
Он вздохнул и осторожно положил книгу рядом с со-бой.
— Только если б ты был евреем, ты смог бы меня по-нять.
Он положил руку на колено Матье и извиняющимся тоном пояснил:
— Это не я боюсь, это страшится внутри меня моя на-циональность. С этим ничего не поделаешь.
Матье замолчал; они сидели бок о бок, молчаливые, один растерянный, другой никому не нужный, они ждали, ког-да их поглотит темнота.
Был тот час, когда предметы теряют свои очертания и тают в зыбком тумане вечера; окна скользили в полутьме долгим, едва приметным движением, комната была легкой шлюпкой, она блуждала; бутылка виски казалась ацтек-ским божком, Филипп — длинным бесцветным растени-ем, чуждым опасений; любовь была гораздо больше, чем любовь, и дружба была не совсем дружбой. Невидимый в тени Даниель говорил о дружбе, он весь обратился в теплый и спокойный голос. На минуту он остановился, переводя дыхание, и Филипп воспользовался этим, чтобы сказать: