С одной из таких вылазок Гурьев вернулся, неся за пазухой крошечный комочек серого пуха. Птенец свалился ему прямо в руки. Гурьев пытался отыскать гнездо, ползая по камням, но до темноты оставалось слишком мало времени — пора было обратно в замок, болтаться по горам во тьме Гурьеву не хотелось, тем более что узенький серп новой луны не обещал хорошего освещения. Птенец жалобно покачивал огромной головой с жёлтым клювом и закрытыми глазами и еле слышно попискивал.
— Эх ты, пичуга, — Гурьев вздохнул. — Ладно. Поехали. Вот сэнсэй обрадуется.
Накадзима, однако, не возразил. Гурьев придумал, как согревать птенца, и кормил его фаршем из мяса всякой мелкой живности, которая попадалась в силки, в изобилии расставленные в округе. И назвал маленького беркута Ранкаром.
Через два месяца Накадзима, увидев результат усилий Гурьева, покачал головой:
— Хочешь сделать из него ловчую птицу? Эта порода орлов своенравна. А ты — всё-таки странный мальчишка. Чего ты пытаешься добиться?
— Пусть выживет и научится добывать себе пищу. Я не верю в случайности, сэнсэй. Раз он оказался там и тогда, где и я — значит, мы нужны друг другу.
— Вряд ли он выживет на свободе, — с сомнением проговорил Накадзима. — Он ходит за тобой, как цыплёнок.
— Посмотрим, — упрямо наклонил голову Гурьев.
Хоккайдо. Август 1931 г
Стояла великая сушь и жара. Грозы ходили по кругу над замком и селением, так и не решаясь пролиться на них дождём.
— Ну, что, цыплёнок, — Гурьев посмотрел на беркута и подмигнул. — Пора подниматься в небо. Что скажешь?
Беркут смотрел на него коричневым глазом — очень внимательно. И молчал.
— Вперёд, — Гурьев легко поднялся.
Гурьев представлял себе, что учить орла летать — задачка не из разряда плёвых. Но такого… Вот каким способом следует развивать в душе воина терпение и целеустремлённость, подумал Гурьев. Выдавать каждому по двухмесячному орлу — и с Богом. Он посмотрел на небо:
— Пора домой, цыплёнок. Ты наверняка проголодался. Завтра продолжим.
Беркут вдруг встопорщил разом все перья, став похожим на коричневый шар с клювом, и издал пронзительный возглас. Гурьев стремительно обернулся, меч скользнул в ладонь, — и замер. В двух саженях от него висела, чуть слышно потрескивая, шаровая молния. Огромная, как гимназический глобус. Гурьев никогда не слышал, чтобы шаровые молнии встречались таких размеров. Если она взорвётся, подумал Гурьев, нам конец. Мы станем паром. Облачком молекул.
— Не шевелись, цыпа, — проговорил он одними губами. По-русски. — Ради Бога, только не шевелись.
И вслед за вспышкой тысячи солнц наступила темнота.
* * *
Гурьев пришел в себя и некоторое время лежал, пытаясь понять, где он и что с ним. Удивило его то, что никакой боли или слабости он не чувствовал.
Наоборот — странная лёгкость во всём теле и невероятная ясность мысли. Чуть-чуть приоткрыв веки, он увидел сидящую у его ложа Мичико. Лицо девушки показалось Гурьеву встревоженным.
— Здравствуй, Мичико-тян, — Гурьев улыбнулся и открыл глаза. — Давно я тут?
Девушка вдруг отпрянула, прижав ладонь к губам, и в её зрачках плеснулся страх, смешанный со странным благоговением, которого Гурьев прежде не замечал. Что-то с моим лицом, подумал он. Его не испугали возможные ожоги, да он и почувствовал бы. Наверное. И существовало на свете не так уж много вещей, способных напугать Мичико, выросшую в семье Накадзимы. Что же со мной, недоумённо приподнял брови Гурьев.
— Глаза, — проговорила Мичико, и слеза прочертила дорожку по бархатной коже её щеки. — О, милосердная Каннон. [37] Твои глаза.
Мичико вдруг стремительно поднялась и опрометью выскочила из комнаты. Минуту спустя вошёл Накадзима. Увидев учителя, Гурьев попытался встать, но Накадзима окриком заставил его оставаться в прежней позе. И, шагнув к Гурьеву, заглянул ему в глаза. И вздрогнул.
Этого не может быть, подумал Гурьев. Сэнсэй? Что же такое вы увидели в моих глазах, сэнсэй, подумал Гурьев. И повторил свой вопрос вслух.
— Не знаю, — в голосе Накадзимы звучало нечто, похожее на удивление или даже растерянность. И это тоже было совершенно невероятно, ещё более, чем всё остальное. — Взгляни сам.
Гурьев заглянул в старинное бронзовое зеркало, поданное Накадзимой, — и ничего не увидел. Лицо как лицо. Глаза как глаза. Кажется, чуть светлее обычного. Светлее?
— Да, — кивнул Накадзима. — Они не были такого цвета. И в них никогда не было такого света, мой мальчик. Что это было? Молния?
— Да. Только не совсем обычная. Шаровая.
— Я знаю о таком. Но никогда не видел.
— Я тоже предпочёл бы не видеть. А где беркут?
— Птица в кузнице. У него тоже произошло что-то с глазами.
— Вот как.
— Что ты чувствуешь, мальчик?
— Ничего… Особенного. Простите, сэнсэй. Я пришёл сам?
— Нет. Твой орёл прилетел сюда, вломился в додзё и начал вопить так, что мы поняли — что-то случилось. А потом он привёл нас к тебе. Ты был без памяти две ночи и день.
— Значит, я всё-таки научил его летать, — Гурьев улыбнулся. — А мой меч?
— Извини, пожалуйста. Твоего меча больше нет, — покачал головой Накадзима. — Вот то, что от него осталось.
Гурьев долго рассматривал оплавленный штырь длиной чуть более пяди, торчащий из обугленной деревяшки с намертво прикипевшими к ней остатками акульей шкуры. Потом посмотрел на свою руку. Кожа на ладони была розовой и чистой, как у младенца.