— Почему я? — одними губами прошептал Черток. — Почему именно я?
— А с кем мне разговаривать? — усмехнулся Гурьев. — С Толстопятовым? С Фефёловым? Вы хотя бы читать умеете. У вас есть дети?
— Есть, — кивнул Черток.
У вас есть дети?
— Есть, — кивнул Черток.
— Сколько?
— Двое… А… А… У вас?
— Вряд ли у меня когда-нибудь достанет смелости на такой подвиг, как завести собственных детей, — Гурьев усмехнулся снова. — Ладно, хватит на сегодня.
— Вы… Вы действительно… Собираетесь меня отпустить? — всё ещё боясь поверить в то, что уцелеет, спросил Черток.
— Воин Пути никогда не нарушает обещаний, — спокойно сказал Гурьев.
— Воин Пути?! — растерянно переспросил Черток. — Что это означает?!
— Не забивайте себе голову ненужными сведениями, Черток. Когда-нибудь, возможно, узнаете. Сейчас это вам лишнее.
— А казаки?
— Что — казаки? — Гурьев приподнял брови.
— Они ведь не позволят.
— Мои приказы и решения не обсуждаются, — мягко, как ребёнку, сказал Гурьев. — Кажется, у вас была возможность в этом убедиться.
— Я… Я не понимаю… — жалобно проговорил Черток. — Нет, нет, я совсем не понимаю… Кто же вы такой?!.
— Думайте, Семён Моисеевич. Думать — это полезно. Идёмте, у меня ещё дел полно.
Эту ночь Черток провёл, ни на минуту не сомкнув глаз. Ещё не рассвело, когда он вдруг забарабанил в дверь своего «домзака [13] ». Один из караульных казаков, матюкнувшись, поднялся с лавки и подошёл к двери:
— Ну? Чего надо?
— Мне… — Черток проглотил комок в горле. — Я должен срочно поговорить с вашим… командиром.
— Делов у атамана других нет, тока с тобой лясы точить, — хмыкнул казак. — Спи, людей зря не булгачь. Утром нагутаришься.
— Мне необходимо с ним поговорить. По… Пожалуйста, — тихо добавил Черток.
Гурьев проснулся мгновенно. Выслушав сбивчивый доклад вестового, коротко кивнул:
— Хорошо. Приведите.
Гурьев несколько секунд смотрел на явно не знающего, куда себя девать, комиссара, потом наклонил голову чуть набок:
— Вы чувствуете, что должны что-то сделать. Но не понимаете, что. Я прав?
— Да, — хмуро сказал Черток, не поднимая глаз.
— Кто-то из латинян сказал — делай, что должен, и да случится то, чему суждено. Но вот только… По-моему, происходит совсем не то, что суждено. А это значит — мы все делаем вовсе не то, что должны делать на самом деле. Что скажете, Семён Моисеевич?
— Вы знаете, что нужно делать? Что мы все должны делать?
— Нет. Пока нет никакого плана, Семён Моисеевич. Пока.
— А будет?
— Не знаю.
— Но тогда…
— Делай, что должен, — Гурьев вдруг усмехнулся. — Чем вам не план? По-моему, просто отличный план. Великолепный. Вы не думайте, что я на вас случайно набросился. Вы ведь не военный по сути своей человек, вы — учитель. Толкователь. Не так?
— Так…
— Вот видите.
Вас использовали, мой дорогой. Вас — и таких, как вы. Использовали, как таран, как кистень, чтобы сокрушить империю. Использовали как силу, внешнюю по отношению к империи и народу, который её создал. Сначала империю последовательно и целенаправленно стремились отвадить от решения вашей проблемы. Делали всё, чтобы пар в котле создал давление взрыва. А потом — взрыв. Пока эта империя представляла собой помесь тюрьмы и казармы, её существование терпели. Даже то, что она расширялась, было им на руку. На более или менее сносное управление таким колоссом должны были уходить все ресурсы, все без остатка — и людские, и материальные. Но вот посудите сами. Как только начались перемены… Как только империя перестала пожирать ресурсы и начала ими пользоваться… На нас обрушился целый град ударов. И мы не выдержали. Мы повалились. Видите эту картинку? Я — вижу.
— Использовал — кто? Вы имеете ввиду Парвуса? [14] Нет, ну, в самом деле, не можете же вы верить во всю эту…
— Верить? Зачем же верить, если существуют факты, Семён Моисеевич? И Парвус, и немецкий Генштаб, — все они тоже были, как мне кажется, марионетками. Хотя и имели весьма значительную свободу манёвра. Но эта свобода была в том, «как», а не в том, «что».
— Зачем?! Ну, даже если принять эту вашу идею?!
— Я не знаю. Зачем-то. Кому-то мы сильно мешаем. Я вовсе не твержу о каком-то заговоре банкиров или мировых держав против русского народа-богоносца, как это может сейчас показаться. Совсем о другом я думаю.
— О чём?!
— О том, что всё это слишком долго продолжается, Семён Моисеевич. Слишком долго, значительно дольше одной человеческой жизни. Это ведь не вчера заварилось, и даже не в семнадцатом и не в пятом, как некоторым представляется. Лет двести с гаком всё это тянется, если не дольше. У вас нет такого желания — разобраться? Кто, зачем, почему, с какой целью и для какой такой радости?
— И вы, сами, — не знаете?!
— Не знаю. Не знаю до такой степени, что даже мыслей по поводу никаких нет. В любом преступлении всегда следует искать того, кому оно выгодно. А у нас получается, что никому. И если и есть выгода, то столь кратковременная и смехотворная по сравнению с утраченным спокойствием и направлением развития, что даже говорить о ней как-то даже совестно, право. И всем нам, Семён Моисеевич, следует над этим весьма крепко размышлять. А главное, неустанно. Я вас не убедил?