— Актёр? Нет, нет, Джарвис. Я режиссёр, — мягко поправил дворецкого Гурьев. — И, по совместительству, директор труппы. А вы все — именно актёры и статисты. К сожалению, из моего театра можно уволиться или выйти на пенсию только в гробу, Джарвис. Я достаточно ясно излагаю?
— Да, сэр. Более чем ясно. Я вас не боюсь, потому что я прожил долгую и честную жизнь. Но миледи…
— На миледи и молодого графа законы моего театра не распространяются. Они, если хотите, — те, ради кого и организована труппа и поставлен спектакль.
— Если всё так… Это существенно меняет дело, сэр.
— Не сомневаюсь, — хмыкнул Гурьев. — Поклясться вам на каком-нибудь заплесневелом канделябре или достаточно моего честного слова, Джарвис?
— Уверен, сэр, что в этом доме ни одного не начищенного канделябра вам отыскать не удастся, сэр. И меня вполне устроит ваше честное слово… пускай и разбойника, а не джентльмена. Я знаю, что даже разбойники обладают честью и достоинством и умеют держать слово.
— Ну, так вы его получили, вредный, занудный старик. При первом же удобном случае я непременно наябедничаю на вас миледи.
— Я просто не могу смотреть, как моя дорогая девочка страдает, сэр.
— Думаете, я могу? — Гурьев чуть наклонил голову к левому плечу. — Итак, Джарвис. Для того, чтобы поставить миледи на ноги, мне необходима здоровая и доброжелательная атмосфера в доме. Атмосфера, в которой мои действия не обсуждаются, не комментируются вслух, а уж тем более — за пределами этих стен. Я хочу, чтобы вы хорошенько подумали над тем, кто из прислуги может сделаться… не совсем лояльным, назовём это так. Список я желаю увидеть через час, потом побеседую с людьми. Со всеми. Новых людей на службу мы принимать не станем, у меня есть основания для такого решения. Соответственно, нагрузка на вас и на тех, кто останется, возрастёт. Ваше жалованье увеличивается впятеро, жалованье остальных — втрое. Миледи будет не до этого, Тэ… милорд Роуэрик ещё слишком мал, а я, помимо того, что желаю обезопасить всех нас от разнообразных мелких неожиданностей и неприятностей, нуждаюсь во времени. Часов бы сорок в сутки мне не помешали. Ну, это так, к слову. Потому — все расходные ведомости предоставляйте, пожалуйста, непосредственно мне. Я могу на вас положиться?
— Это… Неужели это возможно, сэр? Джейк?
— Что?
— Вы сказали — чтобы… чтобы поставить миледи на ноги… такая травма…
— Дорогой Джарвис, — паточно-приторным голосом проговорил Гурьев. — Я никогда не обещаю того, чего не могу. И всегда могу то, что обещаю. Подготовьте всё к переезду в Мероув Парк. Как только миледи сможет сидеть, мы отправляемся туда. И не вздумайте спрашивать, почему.
— Вы можете рассчитывать на меня, сэр, — камердинер поднялся. — Когда миледи поправится… Если это случится… вы ведь женитесь на миледи, сэр?
— Если вы ещё раз спросите меня об этом, Джарвис, я вас, скорее всего, убью, — вздохнул Гурьев.
— Я понял, сэр. Обещаю вам, сэр, у вас не будет ни малейших поводов для беспокойства.
— Не сердитесь, Джарвис.
— Я постараюсь, сэр, — камердинер улыбнулся. Кажется, я впервые вижу его улыбку, подумал Гурьев. Хорошо. Это радует.
Мероув Парк. Июнь 1934 г
Переезд в поместье прошёл без приключений. Гурьев ни на мгновение не выпускал Рэйчел из рук, — акупунктура, массаж, разминки, растяжки, массаж, снова иголки. Иногда ей было больно. Иногда — так больно, что Рэйчел кричала. Через четыре дня он заставил её встать. И ходить. Он почти нёс её при этом, но… На шестой день после падения она уже сделала несколько самостоятельных шагов. Тэдди с благоговением и восторгом взирал на чудеса, которые творил Гурьев с Рэйчел. Уж теперь-то Тэдди был точно уверен, что всё будет хорошо. Бедняжка, думала Рэйчел. А со мной… Что же со мной? Он ведь вытащил меня. И Тэдди. Боже мой, Джейк, какие у тебя руки…
Я вытерплю, Джейк, думала Рэйчел. Я всё-всё вытерплю, только не уходи, пожалуйста, не уходи…
Он уходил. Разумеется, он уходил. Вокруг кипела какая-то новая жизнь — появились строители, как на дрожжах, росла вокруг дома ограда, возводились ещё какие-то постройки и флигели. Рэйчел не спрашивала Гурьева ни о чём. Только бы он не ушёл, Господи, думала Рэйчел. Я встану. Ещё немножечко, Джейк, совсем немножечко, — и я по-настоящему встану. И ты научишь меня любить тебя, Джейк, — так, как тебе нравится, так, как хочется тебе, Джейк…
Она поправлялась гораздо быстрее, чем от неё ожидали. Теперь, когда вечно изматывавшая Рэйчел тревога за брата стушевалась, отступила, теперь, когда у неё появилось намного больше времени для анализа и раздумий, она сумела увидеть, как резко и красиво изменился мальчик. Он по-прежнему проводил с Гурьевым едва ли не всё время, свободное от занятий учёбой, но теперь это не было просто игрой. Теперь Тэдди подолгу пропадал в кузнице и в гимнастическом зале, и во взгляде у мальчика появилось нечто, неуловимо роднившее его с мужчиной, без которого Рэйчел уже совершенно не представляла себе не только будущего — вообще ничего.
Днём, когда Гурьева не было рядом, до неё доносилось множество новых звуков — грохот железа о наковальню, строительный шум, гудки разъезжающихся автомобилей. Новые запахи тревожили её чуткое обоняние, ещё более обострившееся то ли в связи с недомоганием, то ли по какой-то другой причине. Пахло дымом и железной окалиной, машинным маслом, лошадиным потом, влажной землёй, выделанной кожей, резиной, краской и кирпичным раствором, сосновой стружкой, разогретой солнцем черепицей, — пахло нестерпимо маняще, пахло жизнью, которая, похоже, вовсе не собиралась заканчиваться и торопила Рэйчел, вынуждая её спешить изо всех сил, заставляя войти в свой стремительный, яркий поток.