— Вы совсем не похожи на вегетарианца, — Рэйчел отложила меню и подперла голову рукой.
— Я не вегетарианец, — он усмехнулся. — Просто я не ем мяса, которое не готовил сам.
— Немыслимо, — вздохнула Рэйчел. — А что это за странный акцент? Даже не акцент, скорее, интонация. Не английская. Не американская. И не колониальная. Кто вы, Джейк?
Он молчал, разглядывая её. Так, как он умел, — незаметно. Расфокусировав взгляд. Как же она хороша, подумал Гурьев. Как невероятно, оскорбительно хороша. Эта кожа, — бело-розовая, как родосский мрамор, через которую, кажется, просвечивают тоненькие русла вен, без веснушек, и несколько крошечных родинок на шее, — одна притаилась возле самого уха, маленького, такой безупречной формы. Эти волосы, — тёмно-золотистые и тяжёлые даже на вид, чуть вьющиеся, отливающие то медовой, то медной рыжинкой. Эти руки, — с узкими ладонями, длинными пальцами, вылизанными маникюром, с аккуратными, вытянутыми, как виноградины, покрытыми бесцветным лаком ногтями. Эти губы. Эти глаза, — огромные, серо-синие, тёмные, глубокие, словно океан вокруг, с фиолетовыми прожилками, и в каждом — будто крошечная искорка: золотая, синяя и зелёная одновременно. Да ведь не бывает таких глаз на свете, с ужасом подумал Гурьев.
Что-то ещё было в её лице.
Что-то необычное, что-то, чему он не умел пока подобрать определения. Невероятно живое, подвижное, оно словно менялось всё время — как река. И свет. Свет? Да, конечно. Правильно. Свет. Удивительный, неземной какой-то свет изнутри. Какая банальность, подумал Гурьев. Такая банальность, что просто смешно. Обхохочешься. Но… Как же иначе это назвать?!
Кажется, пауза затянулась. Наверное, надо ей сказать, подумал Гурьев. Ведь нет более надёжного способа понравиться женщине, чем напустить на себя флёр безразличия и покров таинственности. А я так не хочу ей понравиться. Вот совершенно. Потому что она так нравится мне. Эти удивительные волосы. И глаза. Где ты взяла такие глаза, Рэйчел?! Глаза, — словно штормовое небо. И сверкающие, как…
— Я русский, Рэйчел, — вздохнул Гурьев.
— Не может быть, — её улыбка сделалась растерянной. — Вы не похожи на русского.
— Почему? — он впервые позволил себе улыбнуться за всё это время.
— Потому что русские мужчины, даже получившие светское воспитание, бесчувственны и инфантильны. Они неспособны сопереживать, особенно женщине, которая всегда — объект вожделения, в лучшем случае — предмет страсти. А вы… Вчера ночью… Вы совсем другой.
— Откуда вы знаете?
— Я чувствую, — просто сказала она.
— Вам доводилось встречать русских?
— И немало, — кивнула она. — В Лондоне. И в Париже.
— Я думаю, вы просто не застали русских в старые добрые времена, Рэйчел. В этом всё дело. И даже влюблённые в вас русские ведут себя так же?
— Господь уберёг меня от русских любовников, — фыркнула Рэйчел. — Мужчин, которые могут сделать мне больно, даже нечаянно, я держу на значительном расстоянии. Что это вы так ухмыляетесь?!
— Потому что вы выдаёте желаемое за действительное, Рэйчел.
— Какой вы проницательный, — сказала она после паузы. — Ещё один аргумент против вашего утверждения. Я не понимаю, какой резон для вас в том, чтобы выдавать себя за русского?
— Только один. Я действительно русский.
— Я вам не верю.
— Ваше право, — он пожал плечами. — Ещё меньше существует для меня резонов выдумывать и рассказывать вам несуществующие истории.
— Что это за странный браслет?
— Это? — он посмотрел на браслет, потом снова на Рэйчел: — Это память об отце.
— Покажите.
Поколебавшись немного, он протянул руку Рэйчел. Она удивилась:
— Вы не можете его снять?!
— Он не снимается. Это одно из условий обладания им.
На самом деле Гурьев мог, конечно же, снять браслет, — для этого ему достаточно было выщелкнуть из сустава большой палец и мизинец. Он просто никогда этого не делал. Не собирался делать и сейчас. Даже ради неё. Только вот её прикосновение так обожгло Гурьева, — он еле устоял, чтобы не вздрогнуть.
Рэйчел, сосредоточенно согнав брови домиком, рассматривала надпись на браслете, и… Гурьев опешил: она, — она шевелила губами! А в следующий миг…
— Погибаю, но не сдаюсь, — тихо, но отчётливо проговорила Рэйчел и подняла на Гурьева ошеломлённый взгляд сделавшихся бездонными и чёрными глаз.
— Погибаю, но не сдаюсь. Это… немыслимо. Немыслимо!
Гурьев уже знал, что она заговорит по-русски. Всё равно, — от его спокойствия и выдержки даже следа не осталось, — внутри. Конечно, внутри. Только желваки на мгновение вздыбили кожу на его щеках:
— Как это приятно — встретить соотечественницу так далеко и так случайно.
— Моя мать русская, — медленно произнесла Рэйчел. Только вспыхнувший румянец на лбу и щеках выдавал её волнение. И заалевшие мочки ушей. В ней было столько жизни, что он залюбовался ею, овладевая уже собой. Несмотря на потрясающую хрупкость, почти прозрачность, — столько жизни. И страсти, подумал он. Наверное. Не может быть! Она тоже опомнилась и снова вернулась к английскому, бывшему для неё, конечно же, куда привычнее русского: — Мама много внимания уделяла тому, чтобы я знала язык. Погибаю, но не сдаюсь, — Рэйчел вздохнула. — Вы действительно русский. Немыслимо!