Я поступлю так, как должен был бы поступить Господь Бог, если бы существовал, подумал Гурьев. Я создам для неё вселенную и установлю в ней законы, которые никто не посмеет и не сможет нарушить, оставшись в живых. Мои законы. Единственно верные и непреложные, как движение звёзд и планет. Никаких чудес. Всё будет так, как я захочу.
Рэйчел посмотрела на его лицо, словно высеченное из тёмного мрамора, вгляделась в его резкие, бесконечно дорогие черты. Она уже научилась чувствовать, когда Гурьев решает нечто важное для них обоих. Вот и сейчас… О, да, улыбнулась про себя Рэйчел. Да, мой Серебряный Рыцарь. Молния между мирами, подумала она, небо и свет моей жизни. Всё, как ты скажешь. Всё, что захочешь. Всё, что велишь.
— Просто Джейк — отчаянный сторонник идеи прижизненного воздаяния, отче, — тихо проговорила она. — Как разубедить его в том, что это правильно — я не знаю. Да и — так ли уж это необходимо?
— Совершенно лишнее, девочка. Мечтать — это прекрасно, но надо же, помилуй Бог, и сделать что-нибудь конкретное.
— Так что же это всё-таки такое? Духовное… электричество?
— Разберёмся, думаю, по ходу дела, Вадим Викентьевич.
— Оптимист вы, однако…
— Так уж научили, Вадим Викентьевич. А учили долго и тщательно.
— Как же у вас вышло уничтожить его?
— Знал бы прикуп — жил бы в Сочи, как говаривал один мой московский приятель. Я только одно пока знаю. Близнецы — это ведь не просто меч. Не просто клинки. Они — это я. А я — это они. И они сделаны из «звёздного камня». Кто знает, каким магнетизмом, какими силами пропитался тот кусок железа, что прилетел на землю из невероятных глубин Вселенной? И я всегда был уверен, что изготовил нечто большее, чем хорошие клинки. Меч — вместилище души самурая, воина. Проводник. Струна силы. И у меня их аж две — две души как будто. А эта чертовщина — как короста.
Меч — вместилище души самурая, воина. Проводник. Струна силы. И у меня их аж две — две души как будто. А эта чертовщина — как короста. Оболочка. Клип а . «Эстер паним». Знаком вам такой термин, отче?
— Знаком, — отец Даниил с некоторым удивлением поднял на Гурьева глаза. — Сокрытие лица? Надо сказать, для атеиста вы, похоже, неплохо знакомы с источниками.
— С перво-источниками, — подтвердил Гурьев.
— Вот как? В оригинале?
— Да я и не слышал, чтобы кто-нибудь это переводил.
— Вы что же… иудаизм изучали, Яков Кириллович? Если уж вы о первоисточниках заговорили…
— Право же, вы меня в краску вгоняете, отче, — Гурьев усмехнулся. — Иудей из меня такой же, как буддист или христианин, то бишь совсем никакой. Вот совершенно. Могу добавить — и магометанство мне, как любое посредственное эпигонство, решительно неинтересно. Я вас успокоил?
— Джейк… Прошу тебя.
— Извини, девочка, — лицо Гурьева утратило всякие признаки весёлости, даже наигранной. — Не стоит жонглировать ярлыками, отче. Я учился сражаться любым оружием, даже таким, какое обычному человеку в качестве оружия и представить-то невозможно. Если на чертей, которые по неизвестной пока для меня причине начали у нас под носом скакать, смертоносно подействуют заклинания каких-нибудь ботокудов или лисьи хвосты самоедских шаманов, я ни на секунду не замешкаюсь всё это использовать. Если я правильно понимаю складывающуюся обстановку, вам — и не только вам — придётся надолго позабыть о животрепещущих вопросах истинности такой или сякой литургии. Пожар, отче, всем миром заливают, и мчащегося с полным ведром не выспрашивают, какой он веры. Надеюсь, мне не придётся это повторять ещё раз.
— Вы меня неправильно поняли, Яков Кириллович, — священник ничем не выказал раздражения или обиды, что Гурьев покаянно записал ему в безусловный актив. — Несомненно, я стану делать всё от меня зависящее, если от этого польза проистечь может. А вот насчёт шаманизма… Уж извините меня, попрошу от этого покорнейше уволить.
— Ну, камлания — это по моей части, — кивнул Гурьев. — А как, скажите, вы отнесётесь к сотрудничеству с католиками? Протестантами всевозможными? Раввинами, наконец?
— Не сомневаюсь, мы сумеем наладить и сообщение, и сотрудничество. Тут, действительно, разногласия следует до лучших времён отложить.
— А вы что скажете, Вадим Викентьевич?
— Да уж с раввинами договоримся как-нибудь, — чуть покраснев, произнёс моряк. — И, думаю, куда скорее, чем с большевиками. Чем с каким-нибудь Сталиным или Лениным, не к ночи будь помянуты, прости, Господи… И раввинам, полагаю, с нами проще будет договориться, чем с троцкими-зиновьевыми…
— Мне нравится ваша позиция, — Гурьев улыбнулся. — Что скажете, отче?
— Видите ли, Яков Кириллович… Мне представляется, что вы чрезмерно ударяетесь в материализм, причём в наихудшем смысле этого слова. Вы пытаетесь духовные сущности приземлить, найти место им в нашем мире, мире земного, физического бытия, а это невозможно.
— Вы думаете, что это невозможно, отче, — вкрадчиво сказал Гурьев. — Я понимаю. Вас именно так и учили. Нет ничего удивительного в том, что вы так думаете. А как вы думаете, что представляет из себя наш мир? Мы сами?
— Есть мир вещный и мир духовный, и они…
— Мы — это свет, отче, — тихо проговорил Гурьев.
А как вы думаете, что представляет из себя наш мир? Мы сами?
— Есть мир вещный и мир духовный, и они…