— Приказ я подписал, — проскрипел, борясь с неумолимо наплывающим на него беспамятством, Шлыков. — А атаман… Ежели Григорий Михалыч не утвердит… Утвердит, это ж для нашего дела… Слышишь, Яков Кириллыч?!
— Это партизанщина, а не война, вы это понимаете?!
Я так многого не знаю и не умею, с тоской подумал Гурьев. А не для этого ли я учился? И? Как же мне быть-то теперь?
— Нельзя ему, — тихо проговорил вдруг Тешков, глядя в пол.
И все трое — и Шлыков, и Котельников, и Гурьев — уставились на него.
— Ты это чего, Степан Акимович? — тихо спросил, снова морщась от боли, Шлыков.
— А того, — обжёг его взглядом кузнец. — Будто не знаешь! Нельзя ему. Не время ещё. Не пришло ещё его время. Не главная это война, не наша, не русская. Пуля летит — фамилиё не спрашиват! И нечего голову его подставлять. Вон, Котельников, — пускай он командует. Чай, не первый день в седле!
Но Гурьев уже принял решение:
— Я приму отряд, Иван Ефремович, — он кивнул. Решение было нелёгким само по себе, а уж то, куда оно могло его завести, было и вовсе неведомо. Но… Гурьев взял погоны, вздохнул, покачал головой. — Пока не поправишься.
— Поправлюсь, как же.
— Поправишься. А там увидим. Настюша, — позвал Гурьев.
А там увидим. Настюша, — позвал Гурьев. И, когда старшая дочь Тешкова зашла в горницу, приказал: — Быстренько за Пелагеей Захаровной. А вы, Степан Акимович, — со мной в кузницу. Нужно инструменты сделать, пулю достанем. Пошли.
— Яков…
— Всё, всё. Болтать некогда. Вот совершенно. Идите пожалуйста, дядько Степан. Я скоро. Есаул.
— Слушаю, Яков Кириллыч, — вскочил Котельников.
— Построй отряд, есаул. По-пешему.
— Есть!!!
— Спасибо. Я… — и Шлыков провалился, потерял сознание.
Гурьев, проводив взглядом угрюмого кузнеца, вдруг резко прижал мыском ладони левую щёку, не дав ей задёргаться в тике, и вышел вслед за ним на улицу.
Котельников построил отряд на майдане в две шеренги, сам встал чуть в стороне. Гурьев кивнул ему, оглядел казаков, прошёлся вдоль строя.
— Ну и ну, — протянул Гурьев насмешливо. — Видо-о-о-чек. Вы воинская часть, подразделение Русской Армии, а не банда конокрадов. Два часа на то, чтобы привести себя в порядок. Погоны, пуговицы пришить. Умыться, бороды, усы подстричь и побриться. Р-р-разодись!!!
Кивнув коротко Котельникову, вернулся в избу. Марфа Тешкова сидела возле полковника, осторожно протирая его лоб смоченным в ледяной воде рушничком. Губы у неё тряслись. Гурьев отстранил её, склонился над Шлыковым.
Пришла Пелагея, без единого лишнего слова взялась за приготовления. Гурьев, погладив её по плечу, направился в кузницу.
Закончив с зондом и щипцами, вернулся в избу и, умывшись, снова вышел на улицу, к отряду. Новый вид казаков понравился ему больше. Гурьев кивнул:
— Слушать меня внимательно, — Гурьев говорил тихо, но таким голосом, что у видавших, кажется, всё на свете казаков мороз по спинам пошёл, словно им кто по горсти снега посреди летней жарищи за шиворот сыпанул. — Мы — Отдельный Казачий Отряд Маньчжурского Казачьего Войска России. Знамя наше — чёрно-жёлто-белое, русское, во многих боях прославленное. И больше — никаких набегов. Там, за речкой — наш народ, загнанный большевиками в египетское рабство. Обложенный страшными кровавыми налогами не затем, чтобы вдов и сирот от нужды уберечь, а затем, чтобы русским золотом, русским хлебом и русской кровью разжечь негасимый пожар мировых революций. Чтобы не было больше народов, чтобы не стало человека, чтобы превратить всех в бессловесное стадо, в тварей дрожащих, ни родства, ни имени непомнящих. Против этого — всякий человек наш природный союзник. Всякое племя — китайцы, японцы, немцы и британцы, турки и зулусы. Все без исключения. В том числе и жиды. Большевики — мерзость. Не агенты, не супостаты, — просто мерзость. Их — море, нас — мало. За ними — сила, за нами — правда. Ваша дело — боевая учёба, воинское мастерство, верный расчёт, глазомер и точность, знание своего личного манёвра, доверие командиру. Потому — дисциплина. Никаких обозов, никакой добычи. Кто к такому не готов, разрешаю уйти. Времени даю на размышление — до утра. Кто останется — останется до конца. Кто нарушит приказ — лично развалю до просагу. Всё. Вопросы? Нет вопросов? Добро, — Гурьев оглядел ещё раз бойцов, кивнул. — Вольно. Есть, пить, оправляться, курить, коней кормить, оружие чистить. Думать. Р-разойдись.
Гурьев вернулся в избу кузнеца, где Пелагея уже хлопотала над раненым. Шлыков пришёл в сознание — на здоровье полковник никогда не жаловался, и Гурьев, воздействовав на резонанс организма, произвёл эффект даже больший, чем сам ожидал.
— Выйди, Полюшка, — ласково сказал Гурьев. — Нам с Иван Ефремычем парой слов переброситься необходимо. Все выйдите.
Пелагея, кивнув, вышла. За ней потянулись и остальные. Когда Тешков осторожно притворил за собой дверь, лицо Гурьева в тот же миг сделалось злым, чужим:
— Что, полковник? Победил большевиков? Нахлебался комиссарской крови?
Шлыков засопел, отвернулся.
— Кто сейчас за тобой? — продолжал Гурьев. — Разве армия великой страны? Или прогрессивное человечество? Ты для чего людей под удар подставил, зачем тигра за усы тянешь? Японцы и Гоминьдан твоими руками жар загребают, а ты и рад стараться?! А сейчас по твоим следам сюда полки советские придут, хозяйства разорят, людей в Совдепию угонят. Не японцев с китайцами — казаков твоих родных. Ты этого хотел?