— Пообедать! — рявкнул кавторанг, грохнув кулаком по столу так, что Рэйчел подпрыгнула на подушках. — М-м-м-м-м… Простите, сударыня… Виноват. Не сдержался.
— Может, и пообедать, — спокойно кивнул Гурьев. — а заодно и поужинать. В общем — брюхо набить. Но — мелковато как-то для духовных сущностей. Думаю, их интерес — если у них может вообще быть совместный интерес — такое пиршество организовать, чтобы роду людскому небо с овчинку показалось.
— А что, — Осоргин схватил себя за подбородок. — К тому идёт. Прямо как по нотам разыгрывается!
— А почему же у… них, не к ночи помянуты будут, не обнаружиться совместному интересу, Яков Кириллович?
— Для воплощения совместного интереса нужно некое подобие общества, отче, — задумчиво проговорил Гурьев.
— Хотя бы иерархия, это — как минимум.
— Вот вам и Денница со своим воинством, — вздохнул священник. — Что — скажете, нет?
— Не верю я в общество волков, отче, — Гурьев громко щёлкнул в воздухе пальцами. — В стаю — да. В львиный прайд. Это — возможно. Хищники — эгоисты. Никакого общества, никакого соподчинения, никакого сотрудничества. Стая. Только стая, отче. Думаю, это самое большее, на что они способны.
— Не ты ли сам говорил, что люди — хищники?! — удивилась Рэйчел.
— От хищников до людей — долгий путь. И вряд ли он был прямым. И обошлось ли тут без постороннего вмешательства — я не знаю. В самом деле не знаю.
— Джейк. Он… разговаривал с тобой. Речь — это разум.
— Верно, — Гурьев с улыбкой посмотрел на Рэйчел. — Верно замечено. Только речь — это ещё не разум. И это ничего не меняет в принципе. Скорее, всего, именно так это и выглядит — большие и маленькие стаи, одинокие сильные хищники. А разум… Ну и что — разум? Даже если это и так. Добавим игру амбиций, приправим соусом временных компромиссов — нам же ещё и легче.
— Вы это всё за три дня… продумали?
— Дурное дело — нехитрое, батюшка, — ослепительно улыбнулся Гурьев. — Так что, принимаете сию гипотезу как руководство к действию?
— Господь не мог допустить такого, Яков Кириллович, — Осоргин перекрестился. — Господи Иисусе, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя… Не мог. Не мог, понимаете?!
— А он и не допускал, — пожал плечами Гурьев. — Он установил законы, а выполнять их или нет, оставил на наше усмотрение. И вовсе не обещал, будто нарушение законов останется без последствий. Это всё — аномалия, Вадим Викентьевич. Следствие нарушений фундаментальных принципов бытия. И ответственны за него мы. Только мы с вами. Я ещё буду, конечно же, размышлять над этим. Но не очень много — мне не интересно, сколько чертей помещается на острие иглы. Да и вообще, критерий проверки гипотезы — практика, и ничего больше. Нарушение законов чревато — вот и всё. Никаких чудес не требуется.
— Так не в этом ли — величайшее чудо из чудес, Яков Кириллович?
— Оставьте его, отче, — засмеялась Рэйчел. — Несомненно, тот, кто сумеет убедить Джейка в существовании Высшего промысла, да ещё и направленного к нашему благу, попадёт немедленно в рай — и ещё при жизни. Не знаю, как вы, батюшка, а я не спешу — у меня есть ещё дела на земле.
— Несомненно одно, — в тон ей отозвался священник, — с каждой минутой крепнет моя уверенность в том, что ты выкарабкаешься, дитя моё, и произойдёт это куда быстрее, чем кому-то хочется.
— Возможно, вы оба правы, — покладисто кивнул Гурьев, — но я никакого высшего, да ещё и благого, а уж тем более — по отношению к нам всем, — промысла в случившемся не наблюдаю. Возможно, повторяю, вы правы и я действительно излишне сконцентрировался на тактике, причём… Но давайте же всё-таки каждый из нас будет делать то, что получается у него лучше всего: я буду правильно и даже безболезненно — по мере необходимости — выпускать души из тел, а уж вы, отче, позаботьтесь о том, чтобы они попад а ли, куда им положено.
— И сколько душ вы собираетесь, как вы говорите, выпустить, чтобы добиться того, к чему стремитесь? — в голосе священника звучал не гнев, а жалость.
— И сколько душ вы собираетесь, как вы говорите, выпустить, чтобы добиться того, к чему стремитесь? — в голосе священника звучал не гнев, а жалость.
— Сколько надобно, батюшка, столько и выпустим, — угрюмо заявил Осоргин.
— А подумали ли вы, что будет с вашими собственными душами и где окажутся они после всего этого? — повернулся к нему отец Даниил.
— Чему быть — того не миновать, — отрезал кавторанг и посмотрел на Гурьева, словно ища у него поддержки своему вердикту.
— Джейк, не найдётся ли у тебя платка? — невинно хлопая ресницами, дурацким ангельским тоном вопросила Рэйчел. И ехидно пояснила: — Как единственная дама в компании бесстрашных и могучих витязей, я брошу его наземь ради прекращения столь восхитительного состязания в остроумии и цинизме, и тебе придётся помочь мне сделать это. А уж от вас, батюшка, — сердито закончила она, — и вовсе не ожидала!
Бедная моя девочка, подумал Гурьев, одни глаза на лице остались. Гнев, как пламя, гудел у него внутри, стремясь вырваться наружу, но он взял себя в руки. Гурьев знал: гнев — оружие, которым стоит пользоваться, лишь остудив его до температуры абсолютного нуля. Любовь, усмехнулся он, любовь. Как просто. Пожалуй, только сейчас стало ясно, куда яснее и неотвратимее, чем прежде — именно он, и никто другой, отвечает за всё, что происходит, и будет происходить, с этой женщиной. В их общей судьбе. Раз и навсегда, Рэйчел. Раз и навсегда.