— Встать, сука белогвардейская!!! — Толстопятов ткнул Пелагею в бок стволом «нагана». — Ишь, расселась!
Ещё двое схватили под руки, не давая опомниться, вздёрнули вверх. Пелагея посмотрела на них. Смолчало на этот раз сердце-вещун. Видать, кончилась жизнь моя, подумала Пелагея, и улыбнулась. Страха не было. Ярость, — неукротимая ярость разворачивалась в ней огненной пружиной.
— Эта? — спросил Толстопятов.
— Она, — вздохнул казачишка, что был с красными. Покосился на Толстопятова, на комиссара, — и вдруг бухнулся женщине в ноги, завыл страшно: — Прости, матушка! Прости душу грешную! Детушки малые ведь у мяне! Прости…
Толстопятов, матерясь, пнул доносчика сапогом изо всех сил, и тот, икнув, отлетел в угол, затих.
— Бог простит, — зло усмехнулась Пелагея. — Ну, чего смотришь, сволота?! Стреляй!
— Стрельнуть я тебя успею, — ощерился Толстопятов. — Сначала расскажешь нам про царевича своего. Прынцесса!
Несколько секунд она смотрела на Толстопятова, словно не понимая, что услышала. Неужто правда это, подумала Пелагея. Яшенька, царевич мой ненаглядный. Царевич, нет ли… Пускай, хоть и царевич — а мой. Был мой. Яшенька, сокол мой, свет мой ясный. Отпущу тебя теперь, родненький.
— Замудохаешься спрашивать, — прошипела Пелагея. — Стреляй, вошь краснопузая. Ни словечка от меня не добьёшься, гнусь!
— Ска-а-а-ажешь, — Толстопятов потащил шашку из ножен. — Я тя, стерва, на ремни порежу. По жилочке из тебя вытяну. У-у-у, ведьма! Ска-а-а-ажешь…
— А попробуй, — захохотала Пелагея, и вдруг двинула бёдрами так бесстыдно, что у мужчин вмиг вспотели ладони. — Попробуй, боров толстомясый. Ублажи меня пуще моего царевича. Авось, и скажу тогда. Только где тебе, болезный, — добавила она жалостливо. — Здоров-то ты здоров. А хуёчек-то, — во! — Пелагея показала Толстопятову самый кончик острого языка.
Она отлично знала, что делает. Ей нужно было, чтобы он озверел до потери сознания и убил её сразу. Иначе… О том, что случится, если ей не удастся довести их — особенно Толстопятова — до кондиции, Пелагее не хотелось думать.
Она угадала. Взревев, Толстопятов махнул шашкой, отпрянули в стороны державшие Пелагею бандиты. В последний миг, испугавшись, что сабельный удар изуродует её лицо, Пелагея чуть отклонилась вправо. Бритвенно-острый клинок вошёл в тело, как в масло, рассадив его от ключицы до диафрагмы. Пелагея медленно осела на пол и легла, — как будто даже сама.
— Прощай, Яшенька, — розовые пузыри показались на губах Пелагеи. — Прости.
Она хотела сказать ещё «не забывай». Не успела. Не хватило воздуха. Она вложила в этот выдох все силы, что у неё оставались ещё, — так желала, чтобы он услышал. С выдохом и душа отлетела. Тихо-тихо.
— И что дальше? — стараясь не глядеть на подплывающее в крови тело, кривясь и еле сдерживая рвоту, спросил уполномоченный Забайкальского ОГПУ, по совместительству комиссар отряда, Жемчугов. — Нас послали выяснить личность этого. А не…
Жемчугов, настоящая фамилия которого была Перельмуттер, не первый день находился на «ответственной работе». На Гражданскую войну Перельмуттер по малолетству не сподобился, но в советское уже время добрал. Всякие приходилось ему выполнять «партийные поручения» и «задания партии», вот только рубить женщин шашками пока не угораздило. Оказывается, довольно неприятное зрелище, поморщился он.
— Он в Тынше засел, — просипел Толстопятов. — Вёрст двадцать, тут недалеко. Я знаю. Да и нету никого там. Хлопцы деревенские. Как цыплят, перережем. Бля-а-а-ади…
— Товарищ Толстопятов, — Жемчугов вскинул голову. — Тебе не кажется, что ты упрощаешь? Отряд Фефёлова был никак не менее нашего. До сих пор о нём нет никаких сведений.
— Я сам знаю, — Толстопятов посмотрел на комиссара. — Я за этой подстилкой давно охотился. Я её достал. А завтра этого достану. Бляди! — и повернулся к партизанам: — Всю эту хуету кулацкую — в амбар! Живо!
— А с энтой?
— Пускай лежит до завтрева. Уходить будем — костерок запалим. Давай, шевелись, сказал!
* * *
Гурьев вскочил, словно подброшенный катапультой. В ушах отчётливо звенел голос Пелагеи: «Прощай, Яшенька. Прости. Не забывай…»
Он завертелся по комнате раненым зверем — и вдруг замер. Она мертва, подумал он. Её больше нет. Полюшка. Полюшка, голубка моя. Что же это такое?!
Вестовой казак проснулся, подскочил, протирая глаза… Посмотрев на Гурьева, охнул и вылетел на улицу, как был, в исподнем. Гурьев услышал его крик:
— Со-о-отня-а-а!!! В ружьё-о-о!!!
Котельников подъехал к командиру, посмотрел вопросительно. Гурьев, удерживая нервно перебирающего ногами Серко, проговорил, не глядя на есаула:
— Выкликай охотников, Прохор Петрович. Половину отряда возьмём, больше не требуется. Разведку два по два — вперёд. Никуда не торопимся, они нас не ждут.
— Успеем, Яков Кириллыч.
— Некуда успевать, есаул, — жутко усмехнулся Гурьев, и конь под казаком всхрапнул, затряс уздечкой. — Рысью, — марш-марш!
За полчаса до рассвета показались курени на окраине Покровки.
Двое пластунов, что успели обучиться безмолвному языку жестов, вместе с Гурьевым ушли в разведку. Котельников хотел было его удержать, но, посмотрев Гурьеву в лицо, понял: не стоит.
Вернулись, когда свет восхода уже обозначился над перелеском. Отряд, полсотни сабель, командир, комиссар. Гурьев вынул из офицерского планшета бумагу и карандаш, быстро нарисовал план станицы, пометил дома, где распряглись на постой красные, разделил силы, поставил боевую задачу. Котельников слушал и смотрел во все глаза, молча костеря себя, на чём свет стоит: сам бы ворвался наскоком, поднял бы шум, и так гладко, как у Гурьева, ни за что б не вышло. Прохора трясло от ненависти и жажды схватки, но видя ледяное спокойствие атамана, каким уже привык считать Гурьева, он успокоился сам и увидел, как подбираются и сосредотачиваются казаки, усваивая толковый манёвр. И понял с куда большей, чем прежде, отчётливостью: и в этом бою будет с ними удача. В любом бою, куда поведёт сотню Гурьев.