— Вы христианин, Ясито-сама, — удивлённо проговорил Гурьев.
— Да, — согласился Сумихара. — Но, разумеется, тайный. Это немодно теперь дома. Но дело не в этом. Что-то произошло. Я не знаю, как выразить то, что я предчувствую. Что-то важное. Но что? — генерал посмотрел на Гурьева. — Поезд в Дайрен уходит сегодня рано утром. Твои документы, — он достал из внутреннего кармана плотный узкий конверт и вручил его гостю. — Возьми бумаги и уезжай. Там ещё деньги. Немного, но тебе хватит, чтобы добраться. Будь осторожен, Гуро-сан. Путь никогда не был лёгким. А теперь… Я желаю тебе удачи.
— Да. Это мне понадобится. Спасибо, Ясито-сама. Мы ещё встретимся. Прощайте.
Гурьев поднялся и вышел, — так же незаметно, как вошёл. Немного постоял на крыльце. Впереди снова ждало неведомое. Ну, да не привыкать. Гурьев вздохнул полной грудью и шагнул во тьму.
Москва. Октябрь 1935 г
Г урьев вошёл в подъезд своего старого дома, принюхался. Запах почти не изменился. Вообще мало что изменилось — вот только вахтёрши раньше не было.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Гурьев и улыбнулся: — Здравствуйте, тётя Зина.
— Вы к кому, товарищ? — осторожно спросила вахтёрша. — Гражданин?
— Не узнаёте, теть Зин? — Гурьев продолжал улыбаться.
Вахтёрша привстала, поправила очки, присмотрелась — и рухнула обратно на стул. Прижала руку к груди, задохнулась:
— Яшенька… Сыночек… Вернулся… Господи, Господи…
Гурьев, не ожидавший, в общем-то, такой реакции, стремительно шагнул к женщине, подхватил:
— Тётя Зиночка, да вы что?! Ну-ка, ну-ка. Спокойно.
Женщина уткнулась ему в грудь:
— Яшенька… Вернулся, родименький. Вернулся. Уж как мы вас вспоминали-то. И Оленьку Ильиничну, и Николая-то нашего Петровича, и тебя, солнышко наше… Приехал. Дождались. Слава тебе, Господи…
— И зачем же вы так меня ждали-то? — улыбнулся опять Гурьев, хотя улыбаться как-то не очень хотелось.
— Как же, Яшенька, — женщина подняла к нему заплаканное, улыбающееся лицо. — Как же иначе-то? Это ж дом твой, Яшенька. Дом. Уж так мы тебя ждали…
— Ну, и как же вы тут без меня жили? Скучали — это вижу. А вообще?
— А вообще-то — вообще ничего, Яшенька, — заторопилась вахтёрша.
А вообще?
— А вообще-то — вообще ничего, Яшенька, — заторопилась вахтёрша. — Вообще — как-то ничего оно так, с Божьей помощью. Вот, на вахте теперь я. Жильцы у нас тут новые, много. Разменялись вот, съехались. Серьёзные жильцы, такие-то. И следователь тот бывший, что Оленьку-то Ильиничну… И другие его… Вот. Так что — ничего. Они — люди серьёзные, уважительные, в обиду не дают хозяйство — молодцы. Конечно, Николай-то Петрович, — женщина опять всхлипнула. — Он-то — им до него куда же…
— Дома Городецкий? — спросил Гурьев, наклонив набок голову. — Давно приехал?
— Дома, дома Лексан Лександрыч, — кивнула вахтёрша. — А приехал недавно, часа два, может, как приехал. Они ж всё по ночам сидят, по ночам, ровно вурдалаки какие, прости, Господи… По ночам сидят, а днём спать домой едут… Что за жизнь-то это такая, Яшенька… Разве ж можно это так, а?
— Нет, — покачал головой Гурьев. — Нет. Нельзя. Ни в коем случае. Ночью надо спать. А работать — днём. По ночам только нечисть всякая суетится. Ничего, тёть Зин. Мы разберёмся.
— Вот, — закивала вахтёрша. — Вот. Я же и говорю. Приехал же. Слава тебе, Господи…
— Ну, звоните ему.
— Да как же… Устал ведь он… Может, чайку-то пока выпьешь? Пускай поспит, Лексан Лександрыч-то. Хороший он человек, жалко-то ведь его… Устал ведь, всю ночь, поди, с вурдалаками-то этими… А сегодня выходной-то, слава Богу… Или нет? Ой, запуталась я совсем, с шестидневками этими, пятидневками, кто ж их разберёт-то, Яшенька, — поди, сами давно запутались-то… Ох, грехи, грехи наши тяжкие… Чайку-то попьёшь, Яшенька? Я свежий сейчас заварю. Чай, конечно, не тот, что в прежние-то времена, но чай, слава тебе, Господи…
— В другой раз, тёть Зин. Некогда сейчас. Нужно мне с ним поговорить. А отдохнём мы все как-нибудь в другой раз.
Городецкий через секунду после звонка ссыпался по лестнице вниз, только что не в подштанниках. Они обнялись. Заспанный Варяг хлопнул Гурьева по спине:
— Чёрт полосатый! Хоть бы телеграмму дал, я бы тебя встретил! Ну, давай ко мне, наверх! Зинаида Гавриловна, чаю нам, чаю!
— А что, — спросил Гурьев, когда они поднимались по лестнице на второй этаж, — кроме Зинаиды Гавриловны, и чаю некому товарищу Городецкому подать?
— Намекаешь, что жениться бы мне?
— Ну, вроде того.
— В другой жизни, Гур. В другой жизни. Так у вас говорят, у буддистов?
— Да, буддисты некоторые всерьёз в эту чепуху верят. Представляешь? — Гурьев недоумённо вздохнул. — А как тебе в голову пришла идея такая — в мой дом перебраться?
— Твой дом, Гур — это целый мир. Здесь дух твоего Мишимы до сих пор живёт. Уж не знаю, веришь ты в такие штуки или нет — но вот чувствую я его, и всё. Тебе же Гавриловна уже всё выложила: я сюда многих из наших перетащил — почти весь отдел, и даже из новеньких — двоих. Наши люди. В общем, сам увидишь!
— Увижу, увижу, — улыбаясь, подтвердил Гурьев. — У меня такое чувство, что ты рад моему приезду. Тебе за сэнсэя здорово досталось тогда?
— Ничего мне не досталось, — потемнел лицом Городецкий.
— По сравнению с тем, что досталось тебе, Гур — семечки.
— Да перестань. Всё, как ты выражаешься, в цвет.