Наказание за этакую вольность последовало незамедлительно. Я с удовольствием шлепнула его тряпкой по голове. Тряпка словно очнулась от забытья, вырвалась из моих пальцев и принялась с азартом натирать мужику голову. Тот замычал, замотал головой, а я быстро выскочила за дверь, нырнула в кухню, где мирно дремали капризные скалки, и юркнула в продовольственный чуланчик. Пошарив впотьмах, нашла запечатанную кринку с молоком и мешочек сухарей. Хорошо, что сама вечером крестьянские дары сюда заносила, вот и помню, что где лежит.
Выглянув за дверь, убедилась, что коридор пуст, и двинулась в обратный путь. У чуланчика, куда меня пытался затащить мужик, замедлила шаг, прислушалась. Судя по доносящимся оттуда звукам возни и тихому мату мужика, борьба продолжалась и тряпка не сдавалась без боя. И только боязнь мужика перебудить весь дом и необходимость объясняться с хозяйкой заставляла его сцепить зубы и молча бороться со взбесившейся самотеркой. Я быстро прошмыгнула к себе и закрыла дверь.
При виде еды глаза Клепы радостно сверкнули. Я наполнила блюдце молоком, развязала мешочек и положила на пол к его ногам. По размеру мешок почти не уступал росту домовенка.
— Это все мне? — не поверил он и, сложив руки на груди, поднял на меня полные благодарности глаза. — Да это ж… Мне теперь… до зимы хватит!
— Тебя здесь совсем не кормят? — спросила я, глядя, как Клепа жадно опустошает второе блюдце молока.
— Да кто ж про меня помнит? — горестно вздохнул домовой. — Хозяйка на одном волшебстве помешалась. Раньше ж ведь как? — хрустя сухариком, рассуждал он. — Домовой был всему голова. За порядком в доме следил, за тем, чтобы дом в упадок не приходил. Мне хозяин корочку хлеба да миску молочка, а уж я ему завсегда украдкой подскажу, где в избе какие неполадки: где крыша протекает, где пот прогнивает. Он мигом эту беду подлатает, и стоит изба дальше, крепче крепкого. А теперь что? — Клепа шмыгнул носом и размочил сухарик в молоке.
А теперь что? — Клепа шмыгнул носом и размочил сухарик в молоке. — Нет в доме порядку, ворожба одна. Я от голоду сохну, и терем вместе со мной в упадок приходит. А Забава, вместо того чтобы меня уважить, все новые диковины выдумывает, чтобы избу в порядке содержать. Эх, знала бы моя прежняя хозяйка, как новая ее силушку растрачивать станет… — Клепа склонил вихрастую голову и вдруг громко закашлялся, поняв, что сказал лишнего.
— Забава что, сгубила Агафью, чтобы завладеть ее силой? — ужаснулась я.
— Что ты! — Клепа так рьяно замахал руками, что выронил сухарик, и тот, сделав кульбит в воздухе, укатился под лавку. Домовенок кинулся за ним и, чихая и отмахиваясь от паутины, выполз обратно. — Я у тебя теперь за порядком тут следить буду, — пообещал он. — Всех пауков отсель выгоню, станешь жить в чистоте и порядке.
— Спасибо, — улыбнулась я, — да только я тут не задержусь.
— Как так? — удивился он. — Ты же новая нянька! Я потому и подумал, что молоко для меня — решил, ты дружбу со мной завести хочешь, чтобы в новом доме тебе справно жилось.
— Ладно, — решилась я, — расскажу. Ты ведь меня не выдашь?
И я коротко поведала домовому, как кто-то распускает лживые слухи о Бабе-яге, а мы с котом пытаемся выяснить, кто за этим стоит.
— Вот и пришли сюда разузнать, что к чему.
— Забава тут ни при чем, — убежденно заявил тот. — Все новости о Бабе-яге от Сидора-сплетника исходят. Народ его собирается слушать у блюдечка волшебного, а потом вся деревня гудит да имя Яги склоняет. Но я, — он взглянул на меня снизу вверх, — в это никогда не верил. Так и знай!
— Спасибо, Клепа, — улыбнулась я.
— Жаль, что ты не останешься, — вздохнул он и бросил взгляд на мешочек с сухарями. — Мы бы с тобой подружились!
— Не горюй! — приободрила его я. — Я поварихе накажу, чтобы тебя не забывали. У нее сердце доброе, она для тебя никогда молочка с хлебом не пожалеет. А ты, может, поможешь ей управиться со скалками волшебными, чтобы не били ее?
— Кабы я мог, — затосковал Клепа. — Мое дело — порядок в избе. А диковины волшебные меня не слушаются. Самому не раз от них доставалось. — Он машинально потер бок. — Ох, не одобряю я это дело. Знала бы моя прежняя хозяйка! — Он осекся, глядя на меня, и махнул рукой: — А, слухай, как все было. Ты ко мне с душой, и я тебе всю правду расскажу. Диковины-то волшебные не по милости Забавы служат, а токмо благодаря силе моей прежней хозяйки, Агафьи.
— Как так? — заинтересовалась я.
— А вот так! — прищурился домовой. — Был у Агафьи самоцвет один заветный, светоч то бишь. Уж не знаю, от кого он ей достался, только Агафья берегла его как зеницу ока. В том самоцвете сила большая была, и множилась она с каждым добрым делом Агафьи. Сам камушек красный, а внутри — будто костер полыхает, красота такая, что глаз не отвести! Агафья говаривала, что в том светоче память о всех ее добрых делах содержится. И всякий раз, как она исцеляла хворого или наставляла заплутавшего на путь истинный, камушек вспыхивал все ярче. Агафья верила, что, когда ее не станет, светоч начнет людям помогать вместо нее и его жара еще на много добрых дел хватит. Хозяйка мечтала самоцвет в надежные руки отдать, когда придет ее час с белым светом проститься.
Да только слишком высока была ответственность! Ведь если бы светоч попал в злые руки, много бед с его силой натворить можно было. Так и не нашла никого, умерла во сне. А самоцвет остался надежно спрятанным в подполе. Никто о нем знать не знал, ведать не ведал, кроме меня. А я, когда после смерти Агафьи туда спустился, чуть не ослеп. Уж больно ярко горел самоцвет! Как будто тысяча солнц в нем была заключена! И ведь послужил еще он людям. Свечения его хоть и не видно было на земле, да люди все равно чуяли исходящую из земли благодать. И даже после смерти Агафьи продолжали приходить к ее дому, подношения оставляли.
Взгляд Клепы сделался мечтательным — судя по всему то время было сытным. Все дары домовенок утаскивал к себе и жил припеваючи, не зная горя и голода.