— Спятил! — прикрикнул на него первый голос. — Зенки-то раскрой да на себя глянь. Какое перышко? Какое белое? Седина вон уже проклевывается, а ты все стихи шкандыбаешь. Тьфу, за что мне такое наказание?
— Седина в бороду, бес в ребро, — вставил свое слово второй голос.
— Я, может, образно выражаюсь! — обиженно возразил звонкий голос. — И бороды у меня нет.
— Правильно, нет. Иначе ты б ее давно спалил, дурила. Но ребро-то есть! — загоготал первый. — А ну, кто избушке Бабки-ежкиной стих писал и замуж звал?
— Так то ж по пьяни было! — засмущался третий голос.
— Зря отказался, — крякнул первый. — Представь только, какие б у нас детки пошли — летающие избушки с тремя крышами. Ха-ха-ха! — загоготал он.
— Хо-хо-хо, — вторил ему второй.
— Хо-хо-хо, — вторил ему второй.
И вот уже люди во дворике заткнули уши от громоподобного хохота, который доносился из блюдечка.
Забава поспешила отключить звук, и тарелка показала Змея, который рухнул на холм и содрогался от смеха. Все так и прильнули к экрану, стремясь разглядеть Горыныча в подробностях. Заохали бабы:
— Вот же страшилище какое! Только гляньте, какие лапы!
— А крылья-то, крылья!
— А морды до чего отвратные!
И ничего не отвратные, не согласилась с ними я. Феликс, мой ручной дракончик, который в Вессалии остался, конечно, посимпатичнее будет. Но и Змей хорош: настоящий дракон, золотая чешуя искрится на закатном солнце. — Урод! — выразила всеобщее мнение сельчан какая-то баба.
И тут Горыныч, словно что-то почуяв, замер, вытянул все три головы, и три пары глаз уставились на зрителей, как будто Змей и в самом деле всех видел.
— Ой, мамочки! — заголосила какая-то девчонка.
Горыныч облизнулся и дыхнул огнем прямо в центр блюдца. Зрители испуганно отхлынули в стороны, словно боясь, что на них прольется пламя. Кто-то из мужиков от удивления крепко выругался, кто-то из детишек заплакал. Все вскочили на ноги и заметались по двору, не обращая внимания на то, что изображение Горыныча уже исчезло, сменившись успокаивающим видом лесного озера.
Пока выдворили вон всех гостей, пока занесли в дом все подношения, пока помогли поварихе разместить припасы в погребе и кухонных сундуках, уже и ночь наступила. Няньки ушли спать наверх, а меня, как еще не успевшую заступить на службу, разместили на ночлег в каморке по соседству с поварихой. Каморка была нежилой и служила хранилищем вещей. Но мне нашлось неплохое местечко на скамье у стены. Заботливая Устинья притащила мне ворох тряпья, чтобы спалось мягче. Не перина, конечно, но и я не принцесса на горошине. Прежде чем лечь спать, я попросила у нее кружку парного молока и миску для Варфоломея. После массового телесеанса кот опять куда-то пропал, но на случай, когда он появится, я наполню миску.
Проснулась я от шумного чавканья.
— Варфоломей, — спросонок проворчала я, приподнимаясь на лавке, — вернулся, гуляка. Где тебя носило все это время?
Из темного угла, в котором я поставила блюдце, на меня смотрели округлившиеся желтые глаза.
— Так молочко для Варфоломея? — дрожа, прозвенел тоненький незнакомый голосок. — Прости, хозяйка, я все выпил.
— А ты кто такой будешь? — удивилась я, впотьмах шаря по деревянной стене в поисках выключателя. Заноза, которая вонзилась в ладонь, мигом привела меня в чувство и вернула в лукоморскую реальность, где вместо электричества — свечи да лучины.
— Я Клепа, — прошелестел незваный гость и подсказал: — Лучина на столике.
С третьей попытки я кое-как зажгла источник света и смогла разглядеть гостя. На полу, переминаясь с лаптя на лапоть, стоял вихрастый мужичок в подпоясанной рубахе и шароварах. Ростом он доходил мне до колена.
— Прости, что разбудил, хозяйка, — повинился он. — Оголодал дюже, вот и обрадовался, что хоть кто-то обо мне вспомнил. Да, как оказалось, зря.
— Так ты домовой? — ахнула я.
Мужичонка кивнул.
— Аз есмь. Так ты, — он покосился на пустое блюдце, — не сердишься на меня?
— Да что ты! — успокоила его я.
— Кушай на здоровье. Может, еще принести?
Домовой, поколебавшись, бросил взгляд на блюдце и решительно помотал головой.
— Я сейчас! — Я нашарила лапти. — Ты только никуда не уходи!
До чуланчика, где в холодильном сундуке хранилось молоко, мне надо было пройти всего четыре комнатки. На цыпочках, стараясь ни скрипеть половицами, я миновала две двери, как вдруг третья распахнулась, меня схватили в охапку сильные мужские руки и втащили в комнатку.
— Дусенька, — взволнованно прогудел в ухо мужской голос, — пришла, голубушка!
— Какая я тебе Дусенька? Глаза-то разуй! — шикнула я, пытаясь высвободиться, и, глянув по сторонам, поняла, что попала как раз в тот чулан, в котором днем начищали посуду тряпки-самотерки. Сейчас ряды посуды стояли на полках, а тряпок не было видно.
— Грушенька, — залебезил захватчик, — прости дурака, не признал! Ты ж ведь такая недотрога, я уж не ждал, не надеялся!
— Нашел Грушу! — зашипела я, шаря рукой по поверхности ближайшей полки. Авось отыщу тряпку да отхожу нахала как следует. — А ну пусти!
— Устинья, — обмер от восторга мужик, — неужто ты?
— Да тебе, похоже, все равно, кто придет! — возмутилась я за весь женский род и, нащупав еще влажную тряпку, издала радостный вопль. Мужик расценил мой возглас как сигнал к действию и крепко прижал к себе, распустив руки.