— Не время сейчас с новгородцами ссориться, — с укором произнес Добрыня.
— Не время сейчас с новгородцами ссориться, — с укором произнес Добрыня. — Дай ему денег за обиду.
— Денег… — Владимир насупился, сдвинул брови и сразу стал похож на своего отца, Святослава. Тот так же хмурился, когда недоволен был. — Сам же говоришь, Добрыня: нынче каждый резан нужен.
— Говорю, — согласился воевода. — А всё равно дай. Не то побежит огнищанин вече скликать. Знаю я их, горлопанов новгородских.
Владимир их тоже знал.
— Будь по-твоему, — сказал он. — Скажи огнищанину: дам ему за девку три гривны серебра. (Добрыня скривился: три гривны — огромная сумма. Вира за смертоубийство этой самой девки — и то меньше). Но чтоб больше я ни о нем, ни о дочке его не слышал. Иди!
Отрок стрелой вылетел из палаты.
— Много посулил, — проворчал Добрыня. — И полгривны хватило бы.
— Посул — не засыл, — усмехнулся Владимир.
— Так ты не будешь платить? — догадался воевода.
— Почему ж не буду? Буду. Княжье слово — твердое. Непременно заплачу. Только не сейчас, а когда время придет. Не то сейчас время, чтобы за порченую девку три гривны платить. Разве не так?
— Так-то так, — согласился воевода. — Да ведь и девок портить — тоже время не подходящее.
— А мне нравится! — Владимир широко, радостно улыбнулся и снова стал похож на покойного отца: только уже не в гневе, а в веселии. — Есть, воевода, в непорченых девках для меня сладость особая. Такой вот трепет… Как, бывает, зайчишку живого на скаку за уши схватишь… Он сначала лапами сучит, дерется, а потом притихнет так, замрет тихонечко… А ты его — чик! И на жаркое! — Владимир захохотал.
Добрыня тоже невольно улыбнулся. Так хорош его пестун! Так много в нем жизни!
— Быть тебе великим князем! — вырвалось у него.
Владимир сразу стал серьезным.
— Мы еще не в Киеве, — сказал он. — Рано праздновать.
— Праздновать — рано, а вот бороться — в самый раз, — сказал Добрыня. — Слушай, что я придумал…
А придумал Добрыня такое, что Владимир сразу понял: то самое. На этакий посыл не только новгородцы откликнутся, а и в самом Киеве у Владимира сразу союзников втрое больше станет.
— Ох и умен ты, дядька! — воскликнул князь вполне искренне. — Вот теперь и я верю, что не позднее осени мы с тобой в киевском Детинце воссядем. Зови всех волохов, дядька! Потолкуем с ними, а потом — вече. Теперь-то мы их проймем, крикунов новгородских!
* * *
Шумит новгородское вече. Толпится народ, кучкуется по родам, по артелям, по городским концам. Свои — к своим. У каждой кучки — своя голова, свои горластые рты и свои руки с дубинками — вразумлять несогласных.
Так же и князь стоит — со своими. И волохи. Молодые теснятся вокруг седобородых. Старших в Новом Городе слушают. Правда, только своих. К чужим — лишь прислушиваются.
Князь Владимир — старший, хоть и молод годами. Для него умельцы собрали помост: уложили доски на пустые бочки. Стоит Владимир — всем виден. Рядом с ним — волохи.
Их тоже все видят. И все знают. Вон Сварога служитель, а вон — Дажьбога. А вот к этой старой идут, когда хотят Макоши кланяться. А вот и сам Волохов жрец. Его капище — в поприще от города. Считай, каждый второй новгородец там на зимнее солнцестояние побывал и подарок доброму Волоху поднес. Добрый-то он добрый, а не задобришь его — так и не будет ничего: ни приплоду, ни заводу, ни даже, стыдно сказать, мужской силы.
Сам князь меж жрецов уместен. Он ведь тоже жрец. Старший пред Перуном варяжским.
Удивляется люд новгородский: с чего бы это, почитай, все божьи люди вместе собрались? Известно ведь: не шибко любят боги друг друга. И, следовательно, служители их тоже особой дружбы меж собой не ведут.
Стоят волохи вокруг князя. Молчат. Будто ждут чего-то. Вече уже и ворчать начало: мол, говори, княже, зачем собрал, от дел оторвал? Не любит толпа ждать.
Молчит Владимир.
Вече тоже примолкло. Что-то повисло в воздухе. Страх? Непонятное происходит. А что непонятно, то опасно. Неужто — худые вести?
— Видал, сколько народу собралось тебя послушать? — Добрыня толкнул кулаком в бок тощего длинного монаха. — Все как ты хотел. Тут те и овцы заблудшие, и лжепастыри. Иди! Проясни им, чем твой бог хорош!
Монах зыркнул на воеводу темным горящим глазом (вместо второго — черная повязка) — подобрал подол грязной рясы и решительно полез на помост. Растолкал всех, даже князя отодвинул.
— Покайтесь, человеки! — воскликнул монах, воздев над собой крест с продетым в ушко простым конопляным вервием. — Отрекитесь от кумиров сатанинских! Узрите Истину!
Зычный голос монаха с явным германским выговором вознесся над площадью… И удивил всех.
Уж чего-чего ждали новгородцы, но только не этого. Услышали — и растерялись.
А монах тем временем вещал. Про ложных богов, про бесов и черное язычество. Скопом хуля и ложных богов, и их последователей, и, особенно, отвратительных языческих жрецов… Которые стояли здесь же, на помосте, и тоже растерялись. Воевода Добрыня позвал их для того, чтобы объявить нечто важное… Неужели Владимир по примеру братьев решил стать последователем Христа? Но тогда зачем ему волохи? Или что худое задумал?