* * *
— Вину его признаю целиком, — объявил князь Владимир.
Выборные новгородские тысяцкие, а также другие именитые люди, собравшиеся в приемном зале княжьего терема, одобрительно закивали.
Олав, который под присмотром двух дюжих гридней стоял в углу слева от княжьего стола, помрачнел. Зря он прибежал к дяде искать защиты. Теперь не уйти. Умирать не хотелось. Особенно же не хотелось отдаваться в руки эстов. Его убьют на тризне. И, самое страшное, убьют не как воина, а как трэля. И придется ему после смерти прислуживать Клеркону. Нечестно! По справедливости это Клеркон должен прислуживать своему убийце.
«Один! — взмолился мальчик. — Дай мне умереть воином! Я тебе пригожусь!»
Клерконовы хирдманны, числом семеро, оживились. Они не думали, что выйдет так просто. Верно, Удата постарался.
— Слава нашему князю! — воскликнул кто-то. Крикнувшего поддержало еще несколько голосов.
Владимир улыбнулся. Он был неравнодушен к похвале. Даже такой. Потом посмотрел на Добрыню. Его пестун и воевода выждал немного, потом погладил бороду и поднял руку, призывая к тишине.
— Суд свершен, — изрек воевода. — А теперь позвольте, други мои новгородцы, выслушать просьбу моего князя.
Выборные и старейшины обеспокоились. Кое-кто невольно потянулся к мошне. Просьбы князя были довольно однообразны. Князь просил денег. Или — мытных льгот для кого-то из своих друзей, что в сущности тоже деньги.
Добрыня усмехнулся в бороду. Мысли новгородцев для него — как на ладони.
— Такое дело, — пробасил он. — Убивец — ваш, — кивок на взятого под стражу Олава. — Однако по Закону его можно выкупить. Если на то будет ваша воля.
— Не будет на то нашей воли! — тут же закричал кто-то из эстов. — Головой его давай!
Добрыня прищурился, поглядел на эста очень недружелюбно, спросил:
— Обратно в поруб хочешь?
Эст (а это был тот самый, кто душил Торгисля на рынке) под взглядом воеводы сник.
— Не с тобой, чужаком, говорю, — сказал Добрыня. — С почтенными людьми новгородскими. Двадцать марок серебром. Двадцать нурманских марок — за мальчишку. По-моему, это хорошая цена. Как считаете, люди новгородские? И заплатит ее… — Добрыня сделал паузу… — Княгиня наша, Олава Дагмаровна.
— А с чего бы это княгине выкуп платить за чужого татя? — осведомился кто-то.
— А понравился ей мальчонка! — Добрыня одарил народ добродушной улыбкой. — Да и сами взгляните: какой он тать? Может, и убил-то он случайно? Махнул топориком — и на тебе! Аккурат в висок угодил. Бывает ведь! — Воевода развел руками, будто извиняясь. — А мальчонка славный, незлой совсем, сами видите! Ну, почтенные новгородцы, что скажете?
Старшина совещалась недолго. Сошлись: князь мог и своей волей виру назначить. А вот уважил народ, соблюл честь.
— Коли родичи убитого согласны, так и мы не против, — высказался за всех старшина плотницкого конца. — Согласны?
Эсты стояли мрачные. Вира в двадцать нурманских марок — это чуть более десяти гривен. Деньги немаленькие. Однако за смерть свободного новгородца головное в четыре раза больше. Но хитрый воевода так повернул, что не вира это, а выкуп. И тут всякий скажет: хорошая цена. За такую не то что мальчишку — доброго мастера купить можно. И «нет» не скажешь. Это Сигурду-воеводе можно отказать. А княгине откажешь — князя оскорбишь. А князя оскорбишь… Нет, с Владимиром лучше не ссориться. Он хоть и молод еще, а слава у него на севере изрядная. Да и брат княгинин — сам ярл Дагмар. Плюнуть дракону в морду можно. А каково будет, если дракон плюнет в ответ?
* * *
— Благодарю тебя, пресветлый князь, за милость и заступничество! — Гордый ярл Сигурд Эйриксон поклонился в пояс, как никому прежде не кланялся. Его малое подобие, племянник Олав, тоже поклонился. Но не так низко… Что не укрылось от глаз Добрыни. Воевода сделал отметку на бересте памяти: вызнать, что за мальчишка. Очень уж он не похож на трэля. Чувствуется гордая кровь…
Однако князь ничего не заметил.
— Воеводу Добрыню благодари, — добродушно сказал Владимир. — Он все придумал. А пуще того — княгинюшку мою. Очень просила она за мальца. Хотя… — Владимир улыбнулся, — по чести сказать: я бы и так его не отдал. Он — родня твоя, Сигурд. А ты — мой воевода. Значит, и парнишка — тоже мой. Где ж это видано, чтоб своих чужим отдавать? Верно, дядька?
— Истинно так! — прогудел Добрыня. — От своих отступиться — удачу потерять. Такое богам не любо!
— Племянника твоего возьму в детские, — решил Владимир. — Чую в нем доброго воина. И то сказать: кто за зло мстит бесстрашно, тот и добро не забудет. Пойдешь ли ко мне, малой?
— Меня зовут Олав Тр.. — звонко начал мальчик. И споткнулся на слове. Хотел сказать: Олав Трюггвисон, но вспомнил, что дядя сурово наказал: ни слова об отце. Не время еще.
— Меня зовут Олав, и мне честь — послужить такому конунгу, как ты! Клянусь молотом Тора: я сторицей верну тебе долг жизни и крови!
Ближние дружинники Владимира, собравшиеся в горнице, одобрительно закивали. В большинстве своем скандинавы, они видели в Олаве не одиннадцатилетнего мальчишку, а воина, доказавшего свою храбрость и удачу. По их закону взять жизнь кровника — не убийство, а право. А уж убить оружного воина втрое больше себя мясницким топориком… Возможно ли такое без помощи богов? А кого любят боги, у того будет все: деньги, слава, верная дружина.