— Хочу, чтоб все было по закону, — заявил Ярополк.
— То — ромейский закон, — возражал Свенельд. — А по нашей Правде не можешь ты идти против собственного воеводы за никчёмного ромея! Это как отец судил бы сына за то, что тот вздул нахального чужака!
— Если Артём прав — пусть все это увидят! — стоял на своем Ярополк.
— Все увидят, что ты пошел против своего воеводы, защищая ромеев, — сказал Свенельд. — Кто после такого пойдет за тобой?
— Будет как я решил! — отрезал Ярополк.
Свенельд плюнул и ушел.
Ярополк смотрел ему вслед, прикусив пухлую губу, чтобы не окликнуть.
Вчера они все обсудили с Блудом, и Блуд поддержал решение князя. Ромеи должны видеть, что Ярополк — не какой-нибудь варварский вождь-язычник, а сильный христианский правитель.
А теперь Свенельд говорит: все неправильно. А как бы на месте Ярополка поступил его отец?
Ярополк знал. Какой там суд над воеводой! Отец скорее на Филарета виру наложил бы. За дерзость.
Но отец и был как раз тем самым вождем-язычником, которого в Византии именовали катархонтом варваров. Ярополк таким не будет…
От имени великого князя говорил Блуд. Боярин объяснил, кого и за что будут судить (об этом и так все знали), затем, по собственному почину, изложил версию Филарета: «…набросился и покалечил».
Договорить ему не дали. Шум стих только тогда, когда на помост, тяжело ступая, поднялся боярин Серегей. Огромный, широкий, с лицом, посеченным в битве на Хортице, последней битве Святослава.
— Все ложь! — могучим басом пророкотал боярин. — У меня пятьдесят видоков, которые скажут одно: подлый ромей поднял меч на княжьего воеводу. И тот, не желая осквернять святое место кровью, пощадил поганого пса. Голыми руками вырвал у злодея меч. Это видели все. И поскольку батька наш, великий князь Ярополк… — тут боярин Серегей криво усмехнулся, — …не хочет встать за своего воеводу, то это сделаю я. И скажу так. По нашей Правде за покушение на жизнь княжьего гридня полагается вира в десять гривен. Или усекновение десницы. Воевода же стоит выше гридня, и потому я требую взыскать со злодея пятьдесят гривен серебром, а коли не найдется у него таких денег — посадить его в яму до тех пор, пока эта вира не сыщется.
— Виру в пользу князя назначать может только сам князь! — запротестовал Блуд.
— Князь отказался от виры, когда затеял этот суд! — громыхнул боярин Серегей. — А я не откажусь. А если кто не согласен… — боярин мрачно посмотрел на Блуда и на князя, не поднимавшего головы, — …то пусть нас рассудит Бог!
Князь молчал.
Блуд поглядел на ромеев: что те скажут?
— Пусть рассудит, — согласился Филарет. — Поелику воевода Серегей — христианской веры, то Божий суд будем вершить по христианскому, а не по языческому обычаю. Каленым железом. Это тем более справедливо, что покалеченный Фистул сражаться не способен, а вот железо удержать сможет и одной рукой. С Божьей помощью! — И Филарет благочестиво закатил глаза.
«Вот сука ромейская, — подумал Сергей. — Раз Фистул не боец, так и хрен с ним. Сожжет руку раскаленной чуркой — ему же хуже».
— Это, ромей, не христианский обычай, а ваш, ромейский! — рявкнул Сергей. — Хотя если ты сам захочешь держать железо за своего слугу…
— Мне сие не по сану! — поспешно возразил Филарет. — Я — монах. Мне в тяжбе участвовать — грех!
— Тогда что ты делаешь здесь? — спросил Сергей. — Или это не твоя тяжба?
— Я здесь всего лишь свидетель, — смиренным голосом произнес Филарет. — Скромный слуга Господа.
— Тогда закрой рот! — прорычал Сергей.
Не выносил он Филарета. Потому что слыхал: к истории со Сладиным монашеством этот ромейский поп руку приложил. А после, когда выяснилось, что никаких пожертвований не ожидается, изрядное недовольство высказывал.
— Пес ты брехливый, а не свидетель! Не было тебя там. Пора истинных видаков опросить. Ну-ка…
— Погоди, боярин! — поспешно вмешался Блуд. — Не ты здесь распоряжаешься, а князь киевский! Уйми нрав свой, а не то…
— А не то — что? — Сергей стремительно обернулся к боярину.
Блуду некстати вспомнилось: говорили, этот самый воевода голыми руками берсерков убивал. И великого мастера меча патрикия Калокира в шутейном бою деревянным мечом едва ли не до смерти забил.
Правда, еще говорили: болел воевода тяжко и прежней живости в нем нет.
Насчет живости сказать трудно, а вот нрав буйный — остался.
Блуд готов был спорить с боярином Серегеем — в княжьей горнице. Но не здесь, на площади Подольского рынка, на глазах у киевского люда, который Серегея любит, сына его спасителем Киева почитает, а самого Блуда мнит сборщиком княжьих оброков, то есть мытарем позорным. А тут еще Филарет, дурак, со своими ромейскими обычаями вылез.
«Сам вылез, пускай сам и расхлебывает!» — решил Блуд.
— Да, нехорошо получается, — будто извиняясь, ответил Блуд Серегею. — Получается — заместо князя ты себя ставишь, боярин. А князь-то — вот он! — и указал на Ярополка.
А Ярополк молчал. Он уже успел пожалеть, что затеял этот суд. Вот и дружина на него теперь неодобрительно поглядывает. И понятно, почему.
Свенельд тронул Ярополка за плечо, произнес негромко, но все услышали:
— Прав воевода Серегей. Давай, княже, видаков послушаем.