Но вот настал столетний рубеж, и страхи вернулись. Еще более пугающие, чем раньше. Она по-прежнему принимала любовь молодых мужчин, но ее все чаще мучили ночные кошмары. Снилось ей одно и то же: широкая постель, смятые простыни, жаркие прикосновения, затуманенное страстью лицо любовника… и вдруг гримаса отвращения и крик ужаса. Ее возлюбленный стремительно вскакивает с кровати, путаясь в простынях и призывая Господа Бога. Недоумевающая Беата тянет к нему руки, зовет вернуться к ней — и слышит скрипучие бормотания древней старухи, видит корявые ладони с узловатыми пальцами, покрытые пигментной кожей, а затем в ужасе поворачивается к зеркалу. На постели сидит омерзительная старая карга с редкими спутанными седыми волосами, а ее дряблое, серое тело одето в кокетливый ярко-алый комплект белья. Бюстгальтер с объемными чашками слишком велик для ее опавших грудей, а открытые трусики выглядят нелепо на ее высохшем, как у мумии, теле. Беата кричит, и зеркало отражает обведенный алой помадой рот, из которого, как карандаши из банки, выглядывают неровные гнилые зубы. Молодой любовник, поспешно натягивая брюки, завороженный ее уродством, не может отвести глаз. Беата рыдает и пытается прикрыться простыней, но дорогой шелк ветшает на глазах, превращаясь в невесомую паутинку. Трещит, рассыпаясь от времени, кровать, рушится потолок, погребая под собой беспомощную рыдающую старуху, пытавшуюся обмануть время, но получившую по заслугам. Любовное ложе становится могилой, и черви жадно набрасываются на ее еще живое тело…
Знакомство с возрастным психологом Владиславом стало для нее тогда спасением от мучительной депрессии, во время которой Беата не раз помышляла о самоубийстве. Влад исцелил ее душу, а потом незаметно поселился в ее сердце… Когда он оставил ее ради юной студентки, наивно верившей, что вампиры существуют только в кино, Беата не могла его осуждать. Девушка была прелестной и такой жизнерадостной, какой можно быть только в восемнадцать лет. Влад так и не решился признаться ей — Беата поняла сама. Своим женским чутьем и натренированной телепатией. Поняла и отпустила.
Поняла и отпустила. Только с уходом Влада в ее душе опять поселилась гложущая тоска.
Ее перестали радовать еда и одежда. Она, всегда испытывавшая удовольствие от обновок и новых модных вещей, вяло согласилась с доводами своего нового любовника и изменила божественным туфелькам «Maноло Бланик» с кустарными подделками итальянцев. Странно, она даже не ощутила разницы. А ведь когда-то, примерив ради любопытства поддельные босоножки, она сочла их орудием пытки.
Странно, но именно сегодня, когда интуиция вопит о смертельной опасности, ей вдруг страстно захотелось жить. Ходить в театры, читать горы книг, опустошать магазины, учиться новым технологиям и наблюдать, куда катится этот безумный-безумный-безумный мир. Ведь это так интересно!
Она была свидетельницей двух веков, двух миров. Она хранила томик стихов с автографом Анны Ахматовой и читала новомодные романы Оксаны Робски. Помнила культ поэтов серебряного века и пришедших им на смену хиппи, битлов, рокеров и металлистов. Имена футуристов и акмеистов, с которыми она когда-то веселилась в «Бродячей собаке», ничего не говорили ее новым знакомым. Она дружила с Эдит Пиаф, она преклонялась перед ее талантом, и как же ей было дико, когда нынешний поп-идол Мерцалов сегодня спросил: «А кто это?»
Менялись идолы, ценности, мечты, и она менялась тоже, прожив за эти годы множество жизней. Ее долголетие — это бесценный подарок судьбы. Она просто устала и нуждается в отдыхе. Надо будет рвануть с Филиппом куда-нибудь к морю, под пальмы, развеяться, отвлечься, взбодриться…
Деликатный стук в дверь прервал ее воспоминания, и чувство опасности обострилось до предела. Напрягшись, как пантера перед прыжком, Беата подошла к двери и повернула ключ. Она ожидала увидеть бесстрастное лицо убийцы или маску киношного маньяка, а за дверью оказался старинный друг. Лицо Беаты прояснилось, и она отступила назад, предлагая войти.
— Хорошо, что ты здесь, — обрадовалась она. — Я как раз тебя вспоминала. Выпить хочешь?
— А есть повод?
— Найдем! — пообещала Беата, доставая из бара бутылку выдержанного мерло.
За вином она окончательно расслабилась, посмеялась над своими страхами, высказанными вслух, и поделилась своими планами насчет нового шоу. Нельзя же постоянно кормить публику одним и тем же!
В какой-то момент ей показалось, что в зеркале мелькнула какая-то тень. Ева в недоумении наклонилась через стол, вытянув шею, и почувствовала легкий укол в руку чуть пониже плеча. Повернула голову, в изумлении уставилась на иглу, вонзившуюся в кожу, и шприц в руках своего гостя. Отшатнулась и рухнула в кресло, понимая, что из него уже не поднимется.
— Но как… ты… почему… мы же…
— Ты меня разочаровала, Беата. Смертельно разочаровала.
Значит, не будет пальм, не будет морского ветра, обдувающего лицо, не будет нежных рук Филиппа, поправляющего на ней панаму… Беата бежала по темному тоннелю, в окнах которого вспыхивали картины ее долгой жизни и потреты ее знакомых. Ее волосы были темными и кучерявыми, как в юности, на ногах были пуанты, на теле — балетная пачка. Тоннель заканчивался кулисами, у которых стояли ее родители. Мама с папой улыбнулись и одновременно отдернули кулисы. Занавес поднялся, и в глаза ей хлынул ослепительно-белый свет.