Впрочем, здесь тоже важно знать меру и не переусердствовать. Особенно если оружие не в твоих руках, а у злобного монстроида. На этот раз мои угрозы и требование встречи с прямым начальством заставили не слишком обремененные работой мозги тюремных сторожей перещелкнуть в нужном направлении. Не прошло и пяти минут, как я предстал пред ясным, хотя, впрочем, не слишком ясным, а уже довольно затуманенным от выпитого, взором основного претендента на вакантный престол.
— Ну, чего хотел, одинец? Чем пужать вздумал?
Он сидел за тем же столом, за которым всего несколько дней назад восседал батька Соловей, и точно так же подпирал кулаком хмельную голову. От этого сходства мне невольно стало смешно, и предательская ухмылка появилась на замазанном зеленовато-бурым Оринкиным снадобьем лице.
— Ну, чего лыбу-то скроил, лешак? — нахмурился Кукуев сын.
— Я слышал, вы собираетесь заночевать в замке?
— Может, и решил. Тебе-то что? — Тяжелый взгляд разбойника впился в мое лицо, но не в глаза, как это бывает обычно, а аккурат в центр лба, точно высматривал на нем место для третьей глазницы.
— Здесь ночевать нельзя, — стараясь говорить как можно убедительнее, начал я.
— Анчутками стращаешь? — глядя в упор, спросил Кукуев сын.
— Вы о них знаете?
— Отчего ж не знать? — как ни в чем не бывало пожал плечами собеседник. — Вестимо, знаю. Людишки-то мои с ночи в этих краях дозором ходили. Нешто себе мыслишь, что я, не ведая броду, в воду сунулся бы?
— Да, в общем-то нет, — со вздохом сознался я.
— И правильно, — кивнул разбойник, протягивая руку за вместительной бутылью, наполненной мутноватой жидкостью. — Нам без оглядки никак нельзя. — Он сжал кулак на горлышке бутылки. — Первака выпьешь?
— Отчего же не выпить? — Я пожал плечами. — Под закусь можно.
Атаман молча кивнул и, поглядев на меня сквозь вожделенную емкость, крикнул страже:
— Снеди приволоките! Да чару господину одинцу.
Караульный скрылся за стеной, и Ян Кукуевич с издевательским напором продолжил свой монолог:
— Я вот тут с утра все поджидаю — кто ж из вас первым об анчутках мне слово молвит.
— Зачем? — Я не удержался от вопроса.
— Так ведь и мальцу ясно! Ежели гибели вы моей желаете, то, в полон угодив, живота своего не пожалеете, чтоб меня со свету, точно болотную гадину, сжить. А все речи прелестные — так лишь, турусы на колесах, дабы час потянуть. Оно, как говорится, уж коли не люб, хоть пой, хоть пляши, а всё одно чурбан.
Оно, как говорится, уж коли не люб, хоть пой, хоть пляши, а всё одно чурбан. Но если, — Кукуевич наклонился ко мне, — жизни свои поганые за грош да полушку класть не желаете, стало быть, умишко, какой-никакой, в голове имеется. Когда б ты сюда с вестями своими не прибег, так бы всё и сталось. Я б с молодцами своими по вечерней зорьке отселя съехал, а вы б анчуткам на прокорм остались.
От такой перспективы меня невольно передернуло.
— Что, одинец, затряслись поджилки-то?! Это хорошо. Это верный знак, что головой дорожишь. Не люблю, когда люди о двух руках, о двух ногах и одной голове невесть что из себя корчат. Страх — он сильнее сильного будет! Без него никак. Вот ты, скажем: исхитряешься, злыдней-душегубов изыскиваешь, а отчего вдруг, спрашивается? Оттого, — он поднял вверх указательный палец, — что всяк по душе своей трус, и всяк лиходея боится.
А ежели чуть глубже копнуть, то и не лиходея вовсе. Иной-то душегуб могзгляк мозгляком! Тьфу — соплей перешибешь, а туда же! Все перед ним трепещут да зубами стучат. Не татя злого людишки боятся — свой же страх им глаза застит! Зрят они перед собой льва рыкающего, дракона оскаленного, змею, у ног шипящую. А ты, одинец, страху перед ними не знаешь, и потому норовишь иную забубённую головушку в пеньковые кружева обрядить. Да только окорот и на тебя имеется. Всяк живущий чего-то, да боится, без того нельзя. В том доля государева, чтоб десницей ужас сеять, а шуйцей — покой, и от всех напастей избавление. Да где ж закуска-то, анчутки ее раздери?!
Стражник, должно быть, ожидавший конца яростной тирады, поспешно втащил блюдо с зажаренным поросенком и парой куропаток, еще недавно как ни в чем не бывало летавших в окрестностях замка.
— Ставь на стол и проваливай! — рявкнул Ян Кукуевич, и неумелый лакей, больше привыкший держать в руках топор, чем посуду, чуть замешкавшись, поставил на столешницу увесистое блюдо. — Прочь! — вновь грянул атаман.
Вояка попятился, и в этот миг я увидел, вернее, мне показалось, будто тень стражника отделилась от него и метнулась в сторону, к одному из немногих шкафов, оставшихся сравнительно целыми после ночного побоища.
— Пей, одинец! — Ян Кукуевич вновь подхватил бутыль. — По нраву ты мне, хоть на колу тебе самое место.
Стакан, до краев наполненный белесой жидкостью, замер в моей руке, не донесенный до губ.
— Не пужайся, паря! Еще не ныне твой час настанет, — покровительственно напутствовал меня хозяин положения. — Пей! До дна пей! Неча цедить, как лекарскую микстуру.
Я глотнул залпом весь наличествующий в стакане заряд обжигающего пойла и резко выдохнул, спасаясь от пламени, охватившего грудь.
— Вот так-то и хорошо! — кивнул разбойник. — Закусывай! Чего буркала-то выкатил? — Он отломил крылышко у куропатки и смачно захрустел поджаренной дичью. — Ты небось, одинец, меня злодеем числишь? — сбрасывая на пол обглоданную кость, почти ласково поинтересовался Кукуев сын. — Ну, не крути башкой, не бреши попусту, собачье это дело. По глазам вижу — числишь. А мне юлить ни к чему, я и есть лиходей и душегуб. Одно ты верно приметил: с королишкой-то нашим — не моя работа. Сам чудом уберегся. А хочешь знать как?