— Дьявольщина! Не соглашусь ни в жисть! — Лис потащил меня к черному ходу, подальше от двери, где нас могли услышать. — Ты шо, охренел, монарх недобитый! Ты рассуждаешь, как Генрих Наваррский, шоб его подняло та гэпнуло! А ты кумекай, как Божьей милостью Вальдар Камдил Первый и в своем роде единственный.
— Ты шо, охренел, монарх недобитый! Ты рассуждаешь, как Генрих Наваррский, шоб его подняло та гэпнуло! А ты кумекай, как Божьей милостью Вальдар Камдил Первый и в своем роде единственный. У тебя друг, которому ты, между прочим, жизнью обязан, страдает от любовной лихорадки. А ты мне тут начинаешь городить из картонки баньку! Да наблевать и розами засыпать! Все эти короли, королевы, маршалы… То усе такэ! Раз Мано желает жениться на нашей подопечной, так, будь добр, обеспечь ему это. Тем более что, я тебе говорю, — девушка совсем не против. У нее просто воспитание дурацкое. Она теперь будет пять лет политесы разводить. Так шо давай! Родина смотрит на тебя широко открытыми от ужаса глазами и с придыханием ждет подвига. Ежели ты, Генрих Иксовый, его не совершишь — я с тобой разговаривать не буду! Оставайся Бурбоном до скончания веку!
Признаться, я был несколько обескуражен подобным натиском Лиса. Его отношения с Мано никак нельзя было назвать дружескими. Со стороны могло показаться, что каждый из них ревниво отстаивает свое место возле короля. Колкости, отпускаемые д'Орбиньяком, Мано порою слушал стиснув зубы, чтобы не хвататься лишний раз за оружие. Но было в Сергее то, что скорее чувствовал, чем помнил, я и о чем, вероятно, даже не подозревал де Батц, — непоколебимая верность своим друзьям. Верность, не считавшаяся ни с опасностями, ни с выгодами, ни с чьим бы то ни было мнением.
Уже светало. Мы с Лисом стояли во дворе, со стороны конюшни, вдыхая ее стойкий, ни с чем не сравнимый аромат. Рейнар, закончив свой страстный монолог, смотрел на меня, ожидая ответной реакции. Я стойко молчал, не зная, что и ответить ему. Неподалеку от колодца, сложенного из нетесаных каменьев, послышался скрип ворота и плеск падающей в воду бадьи.
— О! — Лис, прерывая молчание, поднял вверх указательный палец. — Кажись, Мано вышел охладиться. Ты бы сходил, утешил его. Приголубил касатика, — почти натурально всхлипнул Лис.
— Пожалуй, ты прав, — без энтузиазма согласился я. — Хотя одному Богу известно, как его сейчас успокаивать. Ну да ладно…
Я направился туда, где неистовый гасконец намеревался обуздывать свой пыл очередным ушатом холодной воды. Однако, когда я вывернул из?за угла увитого плющом здания, Мано у колодца был уже не один. Брат Адриэн сидел рядом с ним на краю каменного кольца, слушая отчаянные излияния безнадежного влюбленного.
— Я готов ради нее на любой подвиг!
— Подвиг! — усмехнулся брат Адриэн. — Многие люди, прежде чем стать святыми, совершали подвиги во имя веры. Многие герои стяжали себе славу подвигами на полях сражений, но любовь, сын мой, требует совсем иных деяний. Вот послушай, что я тебе расскажу. Когда?то очень давно жил один бедный человек, зарабатывавший себе на жизнь искусством жонглера. Он ходил по канату, кувыркался, подбрасывал в воздух и ловил зажженные факелы, показывал всякие фокусы. Словом, делал все, что положено заправскому жонглеру. Однако, хотя он и был мирянином и, более того, фигляром, что, как всем известно, противно Церкви, в душе его жила великая любовь к Пречистой Деве Марии. Он жертвовал свои скудные медяки на строительство храма в честь нее, оставляя лишь несколько монет, чтобы не умереть с голоду. Он носил на груди у сердца серебряный образок с ее ликом, и это была единственная ценная вещь бедного жонглера. И вот, сжигаемый своею великой страстью, он решился бросить свое ремесло и уйти в монастырь, чтобы каждодневно быть рядом с источником своих вдохновений и чистых грез.
Сказать по правде, это был никудышный монах. Он не привык к порядку, и потому суровый монастырский устав тяготил его сверх всякой меры. Он не ведал никакого ручного труда, кроме своего шутовского искусства, и никакое учение не шло ему впрок. Он не знал латыни и не мог петь благодарственные гимны Богородице. А уж если он что?то и пел, иным братьям приходилось затыкать уши, чтобы не осквернять свой слух похабной скверной площадных песенок.
А уж если он что?то и пел, иным братьям приходилось затыкать уши, чтобы не осквернять свой слух похабной скверной площадных песенок. Одним словом, проку от него благочестивому братству не было никакого. И вот однажды ночью брат ключник в великом негодовании прибежал к отцу настоятелю той обители, а, надо сказать, тот уже давно подумывал выгнать бывшего жонглера из святых стен со словами: «Вы только посмотрите, ваше преподобие, какое непотребство устроил охальник?циркач перед священным алтарем Девы Марии!» Аббат и его помощник бросились к храму и сквозь приоткрытую щелку двери увидели паршивую овцу своей Паствы — того самого жонглера, разложившего перед образом Богоматери коврик и раз за разом выделывающего перед величественной статуей прыжки, ужимки и перевороты. Отец настоятель и брат ключник уже собрались было ворваться в храм, чтобы прекратить творимое непотребство, когда обессиленный акробат упал на пол, лишившись от натуги чувств.
Вот тут?то и случилось чудо, которое воочию узрели достойный прелат и его почтенный спутник. Скульптура, изображавшая Деву Марию, вдруг озарилась божественным светом, и Матерь Божья явилась невольным зрителям во всем своем лучезарном величии. Она сошла с пьедестала и, подойдя к бесчувственному жонглеру, подняла его голову, утерла краем платья пот с чела своего паладина и запечатлела поцелуй на его лбу. Вот, сын мой, что может творить истинная любовь! А разве великие подвиги совершал сей несчастный? Он лишь отдал служению своей Даме Сердца всего себя и ни йотой больше.