Дороги Московской Руси в эти годы были, пожалуй, самыми пустыми в Европе. Еще полвека назад, при суровом деде нынешнего царя, Иване III, по ним шла оживленная торговля, нынче же — за все время стояния здесь не появился ни один возок и ни один всадник. Лишь несколько пешцев, бредущих в Москву на богомолье, озадаченно глядя на занятых делом казаков, с опаскою прошествовали мимо.
По их словам, дорога впереди была свободна аж до Серпухова, где сейчас располагался лагерь гетмана Вишневецкого.
Наконец лес кончился, открыв взорам казачьей вольницы широкий заливной луг, поросший высоким разнотравьем. Луг тянулся от леса до горизонта, где, судя по туманной дымке, катила воды какая-то река.
— Далее не пойдем, — повернувшись к возам, скомандовал Гонта. — Здесь лагерем станем.
— Точно, точно, — поддержал его Лис. — Место славное — и коней в ночное выгнать есть куда, и самим привольно.
— Лис, — вмешался я на канале закрытой связи. — Пожалуй, не стоит здесь останавливаться. Темень густая, высокая трава. Татарам несложно будет подобраться к спящему лагерю.
— Правильно мыслишь, стратег, — с какой-то мурлыкающей интонацией в голосе проговорил Сергей.
— И Джанибек, если он, конечно, тут, небось так же шурупает. А оно ж, как говорят в боксе, близок локоть, да кулак ближе. Ладно, не отвлекай, мне тут еще с Гонтой почирикать надо, а там вон уже заждались.
Лис перевел взгляд на одно из деревьев, красовавшееся на опушке. Среди листвы двумя зелеными маяками высвечивали огромные кошачьи глаза.
— Схожу прогуляюсь на сон грядущий…
Связь исчезла. От происходящего на Серпуховском тракте мысли обратились к делам московским. Картина пыток и казней не шла из головы, а в ушах звучали последние слова, брошенные растерзанным полководцем: «Благодарю тебя, Господи, что умираю безвинным!»
Жалкий свечной огарок, не доеденный милосердными крысами, едва освещал притаившийся в углу образ Спаса. Из узкой щели бойницы тянуло ночным ветром, и колеблющееся пламя бросало мрачную тень далекого пожара на высокое божье чело. В коридоре послышались тяжелые шаги и чьи-то голоса. Я напрягся, предчувствуя недоброе. Здравый смысл подсказывал, что, покуда царю есть нужда во мне, опасаться нечего, но рассчитывать на здравомыслие этого государя, увы, не приходилось.
В дверь грохнули.
— Эй! На молитву выходи.
— Какая еще молитва, — пробормотал я, понимая, что, хотя заботами дерптского пастора Векермана в Москве уже сооружен первый лютеранский собор, идея стоять всенощную меня вовсе не прельщала.
— Давай, давай! Выходи, — вновь послышалось из-за двери.
— Да что за ерунда, — тихо проговорил я, но тут дверь распахнулась. В темном проеме, освещаемом лишь зажатой в кулаке толстенной свечой, громоздился давешний опричник, водивший меня на «экскурсию».
— Нешто оглох?
— Почтеннейший, — начал я. — Полагаю, для вас не тайна, что я придерживаюсь иного церковного обряда, нежели вы.
— Велика забота. Богу слово человецей отовсюду слышно. А у меня повеление государево: кто есть в этих стенах — на молитву звать. Вот на. — Он протянул мне черное одеяние с капюшоном. — Поверх мирского платья вздень, и хорош будет.
Я с сомнением принял из рук опричника протянутый сверток. Конечно, можно было упереться, а при желании — и вовсе потребовать имперского посла, но, боюсь, ничем хорошим это не закончилось бы.
— Господь моя защита, — пробормотал я, облекаясь в бесформенный черный балахон.
Длинная вереница полумонахов-полуразбойников, с нищенской гнусавостью выпевая слова псалма, втягивалась в распахнутые ворота собора. Фунтовые свечи, зажатые в руках каждого молящегося, едва уступали по величине поясному мечу. Исходившее от них благовоние тяжелым облаком висело под сводами храмов. Может, это было странным оптическим обманом, но лица святых, изображенные на многочисленных иконах и фресках, украшавших стены, казались испуганными.
— Опустите немедленно очи долу, — послышался рядом тихий шепот Генриха Штадена. — Не рыскайте взором, точно конокрад на ярмарке. Здесь такого не любят. Шевелите губами вслед за всеми да погромче твердите: «Аминь!»
Между тем священник в митре, головном уборе, названном почему-то именем бога, долгое время конкурировавшего с Иисусом, начал распевное богослужение с раззолоченного амвона. Я поспешил исполнить рекомендацию Штадена.
— Аминь, — раз за разом твердил я, присоединяя свой голос к множеству иных.
Как по мне, этот слитный рев более походил на ответ, который следовал за приветствием на праздничном смотре войск.
Как по мне, этот слитный рев более походил на ответ, который следовал за приветствием на праздничном смотре войск. Но, кажется, до этого никому не было дела.
Внезапно голоса опричников стихли, и я вполне явственно услышал заунывные причитания, не слишком вязавшиеся с образом человека, именуемого Грозным.
— …Ибо многогрешен аз. Кровь на мне и лютость зверия. Душою осквернен есмь… и телом изъязвлен, ибо прельстился я багряницею светлости и злата блещанием… и в разбойники впал делом и помыслом… Аще и жив есмь, но богу скаредными своими делами паче мертвеца смраднейший и гнуснейший… сего ради, всеми ненавидим есмь…