Откликаясь на зов друга, я поднялся, расстегнул седельную сумку, заменявшую мне подушку, достал небольшой ларец с серебряным столовым прибором, изысканным подарком принца Людвига Каринтийского своему храброму телохранителю, то есть мне. Вот уже полгода, как его высочество сложил голову в бою с турками, и этот скорбный факт толкал небогатого, но преуспевшего в воинских искусствах ротмистра Вальтера Гернеля искать нового покровителя, способного оценить его (в смысле, мои) многочисленные дарования.
Лис восхищенно поглядел на то, как я зачерпываю кулеш вычурной серебряной ложечкой, украшенной тонкой филигранью, и покачал головой.
— Да, капитан, ну ты даешь. А скажи, водяру при дворе царя Ивана ты из ковша через соломинку тянуть будешь?
— Лис… — Я собрался разразиться небольшой лекцией по поводу того, что аристократом нельзя быть от случая к случаю, и положение обязывает, но…
— Да не, я все понимаю. Порода хуже неволи… — Мой друг желал еще что-то добавить, но внезапно перебил сам себя: — Тихо! Ты слышал?
Попытки вслушаться не принесли сколько-нибудь заметных результатов. Тянувшийся на десятки миль лес устало шелестел под ветром. Где-то в отдалении стрекотали говорливые сойки.
— Послышалось, — предположил я.
— Как бы не так, — отмахнулся Лис, продолжая выслушивать в будничной лесной суете намек на угрозу. — Ты этой земли не знаешь. Здесь хошь посреди Днепра кулеш свари, вмиг чужой рот обозначится. Причем рот-то может быть и один, а жрать будет в три горла.
Точно в подтверждение Лисовских слов наши стреноженные кони как по команде подняли головы и, прядая ушами, заржали, приветствуя близких сородичей.
— Ну! Шо я говорил? — Раздосадованный Лис воткнул ложку в кулеш.
Из леса донеслось ответное ржание. Мой напарник будто невзначай положил руку на эфес богатой персидской сабли, лежавшей у него на коленях.
— Капитан, ты пока не вступай. Я сам перетру, шо до чего, глядишь, и обойдется.
Эти слова были произнесены негромкой скороговоркой, и я, стараясь демонстрировать полное спокойствие, продолжил уплетать кулеш серебряной ложечкой.
— Эй, люди чащобные, — провозгласил во все горло Лис. — Пошто таитесь, аки тати ночные? Коли с добром идете, подходите — с нами попотчуйтесь. А нет — мимо ступайте, не то будет вам от сабли булатной угощение — кровавая водица.
Вдохновенная речь моего друга имела несомненный успех.
Вдохновенная речь моего друга имела несомненный успех. Стоило лишь смолкнуть встревоженному эху, как из-за ближайших кустов на поляну выступил некто в шароварах, байдане [1] , надетой поверх холщовой рубахи и перехваченной в поясе широким алым кушаком. Лицо незнакомца, по татарскому обычаю, было едва ли не наполовину прикрыто кольчужной занавесью мисюрки [2] , хотя видимыми чертами лица этот незваный гость мало походил на татарина.
— Вы чьих будете? — не отвлекаясь на приветствия, сурово осведомился незнакомец.
— Бога христианского, веры дедовской, — без промедления ответил Лис. — Да ты сам-то кто? Обзовись по-людски. Небось не святой Петр-ключник, шоб так вот вопросами сыпать.
— Ты, паря, не шуми, — оборвал его неведомый лесовик. — Здесь наш лес и наша правда.
— Да ну? — Лис поднялся во весь свой немалый рост. — А мне батька сказывал, шо в том кругу, где эта сабля пляшет, мое слово завсегда крайним будет.
Собеседник Лиса хмуро потянул из ножен свой клинок, но в этот миг из леса послышался приближающийся конский топот, и на полянку, едва не сбив котелок с обедом, вылетели полтора десятка всадников.
— О, блин, непруха! — раздался на канале связи голос Лиса. — Не додумал я с кулешом. Надо было на базе консервами запастись. Не будет теперь на Москву короткой дороги.
Всадники — все как один в кольчугах, увешанные оружием, точно елка шарами, — сдерживая горячих коней, топтались у костерка.
— Ну. — Один из них, на большом кауром аргамаке, смерив тяжелым взглядом нас с Лисом, обернулся к давешнему гостю. — Вызнал, кто да куда едут?
— По всему видать, лазутчики, — затараторил малый в начищенной байдане. — Особенно тот, — незнакомец ткнул пальцем в меня, — не иначе, как немчина.
— А по-нашенски понимают? — вновь глядя мимо нас, спросил ватажный атаман.
— Тот, у которого носопырка набекрень, — пустился в объяснения специалист по нашей части, — понимает. А тот, другой, который поглаже, как есть чужак.
— Чужаки нам здесь без надобности. — Главарь повернул ко мне тяжелое, в рытвинах оспы, лицо. — Чужаков гетман наказал, коли буйные — на деревьях вешать, а ежели тихие — в острог сажать. А тебя, жердяй, как звать-величать? Какого роду-племени?
— Племени местного, — без особой радости оглядывая земляков, четко, без суеты начал мой напарник, — бродник я с Хорола. Во святом крещении звать Сергием, а по прозвищу Лис. Человек я вольный и своего отца сын. Идем же мы с поклоном к славному князю Дмитрию Вишневецкому, коли знаете такого.
Всадники, окружавшие нас, хором заржали под удивленными взглядами собственных коней.
— Ты, бродник, думай, об чем молвишь, — постучал себя по лбу рябой. — Не видишь, что ли, казаки перед тобой.
— Да письмена у вас вроде по кольчугам не рассыпаны. Откуда ж видать?