В дверь негромко постучали, вернее, этот стук подразумевался негромким, но кулаком, бившим по двери, сделать это тихо было просто невозможно. Едва я успел ответить, как в мою келейку, наклоняя голову, втиснулся обладатель пудовых кулаков — бородатый верзила с голубыми глазами наивного ребенка. Мне уже приходилось видеть его ранее. Он был одним из тех опричников, которые охраняли покои Якоба Гернеля.
— Вас сотник кличет, — громыхнул детина, и испуганные его голосом пауки в углах поспешили свернуть расставленные сети.
Я последовал за провожатым. Но вопреки моим ожиданиям мы не стали сворачивать ни в орденскую церковь, ни в царские палаты. Путь наш лежал к широкому кремлевскому рву, где возле камней строящегося храма толпился народ.
— Что здесь происходит? — встревожился я, когда мы прошли за оцепление стрельцов, замерших с бердышами наизготовку.
— С утра батогами секли, — не меняясь в лице, лениво пояснил мой проводник. — Потом пытки были, а сейчас, поди, казнить начнут.
— Потом пытки были, а сейчас, поди, казнить начнут.
Толпа горожан, собравшихся поглазеть на представление, должно быть, уже ставшее привычным, кричала, свистела и улюлюкала, заглушая стоны и вопли, доносившиеся с невысокого каменного помоста. Взоры собравшихся были прикованы к обнаженному по пояс громиле в кожаном фартуке, с молодецким выдохом опускавшему кувалду на руки приговоренных. По моей спине пробежал холодок.
— К-кого казнят? — выдавил я, не имея сил оторвать взгляд от потока крови, струящегося по камням.
— Изменщиков, — безучастно отозвался опричник. Между тем палач отложил свое орудие в сторону, давая возможность помощникам сбросить наземь едва живых мучеников. Заслышав громовой бас моего спутника и увидев его черное одеяние, народ вокруг нас умолкал и расступался. Перед нами спиной к лобному месту стояла густая цепь кромешников. Обнаженные сабельные клинки ждали случая вонзиться в тела неведомых противников, дерзнувших отбить терзаемых сотоварищей. Вряд ли таковые здесь могли сыскаться, но суровые лики опричного воинства были полны решимости не допустить нарушения царского замысла.
— Нам туда? — Этот вопрос едва не застрял в горле. Невольный спазм мешал говорить.
За годы военной службы и работы в институте мне значительно чаще, чем хотелось бы, приходилось участвовать во всякого рода кровопролитиях. Но сейчас… Сейчас, глядя, как, устало вытирая пот со лба, флегматичные заплечных дел мастера протыкают железными крючьями живую плоть, я едва держался, чтобы не рухнуть в обморок.
— Не-а, — мотнул головой недобрый молодец. — Сотник велел привести вас на забаву подивиться да ждать тут, когда сам он объявится.
Между тем на каменный помост два опричника под руки втащили немолодого статного мужчину в рваном, грязном рубище. Тело его было покрыто кровоподтеками, седая борода торчала клочьями, и все же через маску страдания на лице ясно просматривалось выражение гордое и несгибаемое. Молодая палаческая поросль втащила к месту предстоящей казни раскаленную жаровню и с деловым видом замерла по обе стороны ее. Душегуб-наставник взял лежащие тут же клещи и положил их на красноватые уголья. Я опустил глаза, не в силах дальше следить за предстоящей расправой.
— Не поворачивайте головы, — раздался за моей спиной тихий голос, едва различимый за воплями и стонами умирающих.
Больше всего в эту секунду мне хотелось как раз повернуть голову. За спиной, вне всякого сомнения, находилась моя ночная гостья.
— Вы едете к Новгороду вместе с Генрихом Штаденом, — продолжила Софья.
— Да, — едва слышно согласился я.
— Не верьте ему, он страшный человек.
— Это верно.
— Рада, что вы понимаете меня. — Она замолчала и мгновение спустя продолжила: — Стало быть, поймете и в другом. Ночью — это был сон. Забудьте и никогда никому о нем не говорите. Особенно вашему дяде. Так будет лучше и для вас, и для меня.
— Я… — Мои слова заглушил нечеловеческий вой отчаяния, и в воздухе смрадно запахло паленым мясом.
— Водой окати, — гаркнул с эшафота палач.
— Лютует, байстрючье семя, — разъяренной коброй прошипела Софья.
— Палач? — уточнил я.
— Ивашка, вылупок Телепнева-Оболенского. Оттого-то прямой крови боится. Недаром мономашья шапка от него ушла!
Голос смолк.
Недаром мономашья шапка от него ушла!
Голос смолк. Я обернулся, почувствовав движение за спиной. Женщина исчезла так же внезапно, как появилась. Перед моими глазами плыла однообразная масса бородатых лиц, пялящихся на жуткую казнь. Лишь краем глаза я увидел, как удаляется от места казни, проталкиваясь сквозь толпу, какой-то паренек в бараньей шапке.
— О, а вот и сотник, — раздался над головой зычный голос моего конвоира.
Штаден быстро шел, разрезая толпу, молча пятившуюся при его приближении.
— Вы здесь?
— Где же еще? Разве не по вашему повелению этот детинушка приволок меня сюда?
— Все верно, — кивнул Генрих. — Ну, как вам нравится то, что вы видите?
— Неуместная шутка, — оскорбился я.
— Какие уж тут шутки. Как вы полагаете, кто сей несчастный, коего сейчас рвут на части каленым железом?
— Не имею представления.
— Я вам скажу. Его имя — князь Воротынский. До недавних пор этот доблестный воин считался первейшим из московитских воевод. Ныне же — глядите сами.