Вот он, миг истины!
Смоляр глубоко вдохнул. И начал произносить. Глаза его не отрывались от Горма на экране: хотелось видеть, как планета обратится в ничто. Она не взорвётся даже — просто исчезнет. Итак… итак…
— Амот Угур! Илэх Турам! Изилат Гери!
Замереть. Ожидать разрешающего отклика. Он прозвучит не в ушах, конечно. Где-то внутри тебя…
Вот. Кажется, есть. Несомненно, это он!
И дальше — главное, как полагается:
— Аридом элеф — семнадцать, ба — восемь, та — двенадцать, джим — восемь, ха — пять, даль — четырнадцать, заль — девять… ра, за, син… сад, дад… айн, гайн, каф, лам, мим, нун, вав…
Только названия букв и число их; в какие слова они выстроятся — ведомо там, где и осуществляется заклинание.
Вот первое из них и произнесено.
Теперь необходима пауза. Восемнадцать секунд. И снова — названия звуков и количество каждого звука в тексте; на этот раз их меньше, второе заклинание — короче.
И после девятисекундной паузы таким же способом произнесено и третье, самое короткое, запускающее процесс. [1]
Он закончил. Обождал секунду-другую.
Горм по-прежнему безмятежно светился вдали.
Ошибка? Не может быть!
На всякий случай он повторил формулы ещё раз. Хотя и понимал уже: не получилось. Почему-то не вышло.
Горм был неподвижен. А вот группа кораблей переместилась. Огоньки со стрелками расползлись по экранам.
На мгновение у Смоляра потемнело в глазах. А когда прояснело, Смоляр механически окинул взглядом экраны и потряс головой, отказываясь верить.
Обстановка вокруг корабля была совсем другой. Он находился далеко от нужной точки. Очень далеко. И никакая Триада тут не могла подействовать, сколько ни повторяй её.
Как он оказался тут?
Потом, потом. Сейчас надо было срочно уходить. Скрыться. Исчезнуть. Затеряться в пространстве! Потому что военные корабли теперь приближались к нему со всех сторон. Но ещё можно выскользнуть. Включить двигатели на максимальное ускорение…
Он не успел: голос ворвался в его приёмник — хриплый, командный, армейский, солдафонский голос:
— «Сатир»! При попытке стартовать будете уничтожены: вы на прицеле у каждого корабля эскадрильи.
Можно было идти на риск. Но ведь, в конце концов…
А! Они, как всегда, ничего не смогут доказать… Они никогда и ничего не докажут! Он совершает обычную прогулку — в этом никакого криминала! На борту у него нет совершенно ничего предосудительного — даже самого примитивного оружия он не держит, потому что оно ему не нужно, его оружие — мозг, но иметь при себе мозг никому и никогда не возбранялось…
Смоляр не стал включать маршевые, не сделал ничего, только поудобнее расположился в своём кресле, и во взгляде, каким он обводил дисплеи, появилось и окрепло выражение пренебрежительной иронии.
Можно было идти на риск. Но ведь, в конце концов…
А! Они, как всегда, ничего не смогут доказать… Они никогда и ничего не докажут! Он совершает обычную прогулку — в этом никакого криминала! На борту у него нет совершенно ничего предосудительного — даже самого примитивного оружия он не держит, потому что оно ему не нужно, его оружие — мозг, но иметь при себе мозг никому и никогда не возбранялось…
Смоляр не стал включать маршевые, не сделал ничего, только поудобнее расположился в своём кресле, и во взгляде, каким он обводил дисплеи, появилось и окрепло выражение пренебрежительной иронии.
20
— Ну, что же, — сказал Ястреб. — Всё снято и записано, включая обстановку, что показывали приборы, и формулы, которые он произносил вслух даже дважды — хотя, полагаю, для суда хватило бы и одного раза.
Младой скептически поджал губы:
— Интересно — а как ты докажешь, что это именно формула уничтожения, а не просто набор звуков? Думаю, проводить следственный эксперимент, уничтожая Горм, никто не станет.
— Доказательства есть в Обители, — ответил Ястреб спокойно. — У отца Исиэля, библиотекаря. Вполне уважаемый свидетель. Или скорее эксперт.
— Ты же говорил, что у них нет и не было этого в записи!
— Не было. Но покончивший с собой Посвящённый был патриотом своего монастыря. И не мог умереть, не оставив записанным то, что иначе исчезло бы с ним невосстановимо. Он записал и спрятал у себя в келье. Знал, что будут искать — и найдут. Впрочем, если суд захочет — можно эксгумировать, может быть, ещё удастся извлечь что-то из его тонких тел — время ещё есть, кажется, — но тут я, правда, не специалист.
— Патриот! — сказал Младой иронически. — Продал тайну!
— Не для себя. Ради Обители! Так они получили деньги и на новое строительство, и на реставрацию. Он не верил, что кому-то может прийти в голову использовать формулы в деле. Вероятно, Смоляр представился ему как коллекционер или просто очень любознательный человек. — И Ястреб отпил из стаканчика.
— А то, что на приборах записана совсем не та обстановка, в которой он находился в действительности?
— Это пусть решают судьи. Думаю, запись его обращения к Президенту перевесит. Так или иначе, своё дело мы сделали.
Младой поднял свой стаканчик. Выпил. Вытер губы.
— Ладно, — сказал он. — Благодарные зрители аплодируют и жаждут услышать объяснение фокуса.
Ястреб пожал плечами:
— Собственно, и фокуса-то не было. Как мы провели Смоляра — тебе известно: я подключился к нему, но вместо того чтобы смотреть его глазами, заставил его видеть моими. Так что он усердно разглядывал те приборы и экраны, на которые смотрел в тот миг я — и видел ту обстановку, в которой на самом деле находился наш «Болид», а вовсе не его «Сатир». Он был уверен, что вышел в нужную точку — а на самом деле в ней находились мы, и, контролируя его картинкой на наших экранах, уводили его всё дальше оттуда — и всё ближе к группе захвата.