Случилось это в марте 1974 года. Опять потребовалось время — чтобы войти в новую работу. Редакция выпускала в год до восьмидесяти названий, так что работы хватало и мне, и книжным редакторам, которых было десять, в том числе два русских.
Больше времени стало уходить и на то, что можно условно назвать «светской жизнью»; впрочем, к этому я успел привыкнуть ещё в Союзе.
Конечно, работа в издательстве позволяла вовремя подать заявку на свою книгу и проследить, чтобы она нормально продвигалась в плане соседней редакции: вошла в план редподготовки, через год — в план выпуска. Надо только, чтобы была книга…
Но написать роман, работая в издательстве, так и не удавалось. Слишком много времени уходило на всяческую суету — и на работе, и в Союзе писателей. Со временем всё яснее становилось: совмещать издательские дела со своими литературными будет чем дальше, тем труднее. Я подал заявление и ушёл с работы; на этот раз уже точно домой.
За романом выстраивались в очередь ещё не написанные повести. Чтобы успевать всё, пришлось выработать свой метод работы. Я стал писать быстро — на двадцать листов текста у меня уходило два месяца: тогда я мог долгое время выдерживать такой темп: писать по пол-листа в день. Написав первый вариант, на полгода откладывал рукопись. Через шесть месяцев, успев изрядно забыть текст, возвращался к ней и переписывал всё заново. Второй вариант я подавал в издательство. А в промежутках делал другие вещи.
Так написался второй роман, с теми же героями, что и «Сторож». Он имел длинное (тоже заимствованное из Писания, тогда это ещё воспринималось как крамола) название: «Тогда придите, и рассудим». Хотел я того или нет, но роман получился с явственным привкусом сатиры. Иначе я тогда просто не смог бы.
Подготовленный к печати текст ушёл, как и водится, в Главлит. Поздно вечером мне позвонила редактор — Вета Семёнова, через руки которой прошла большая часть моих изданных в Латвии книг. Она сказала тревожно:
— Володя, твой роман, похоже, завис в Главлите: уже неделя как отнесли им, а они молчат. Сходи к ним сам, а? Они ведь тебя знают…
У нас все друг друга знали — в том числе и тех, кто хоть когда-то занимал какие-то посты в республике. Назавтра я пошёл в Главлит. Заместитель начальника обрадованно сказал:
— Вот хорошо, что ты пришёл. Твой роман прочитал инспектор, я тоже посмотрел; но мы, откровенно говоря, в этих делах ни черта не понимаем. Скажи честно, как коммунист коммунисту: ты там пропагандируешь идею экспорта революции?
То была пора, когда Запад обвинял нас в том, что мы экспортируем революцию во все страны; так оно, по сути, и было, другой вопрос — с каким успехом. Но тогда наши вожди стали от этого открещиваться и уверять, что и в мыслях такого не было. Стали что-то делать, чтобы доказать миру, какие мы хорошие и безвредные; и, кроме всего прочего, «закрыли» книгу «Час быка» И. Ефремова и приказали следить, чтобы в печати и литературе не появлялось ничего такого, ни-ни! Вот чем и было вызвано смущение цензоров.
Я, облегчённо вздохнув, ему ответил:
— Да ничего подобного, скорее наоборот…
На эти последние слова он, к счастью, не обратил внимания. И обрадовался:
— Если так, то завтра получите книгу — с разрешением.
Так и получилось: на следующий день вёрстка с разрешительным штампом оказалась в редакции, и роман пошёл в печать. Вышел он стотысячным тиражом и тоже был замечен. Это был уже 1983-й год.
Кстати: после выхода этой книги кинорежиссёр, с которым я больше всего работал на студии, предложил директору поставить по роману многосерийный фильм (слово «сериал» тогда ещё не было в ходу). Директор ответил:
— Ну, и что же мы скажем этим нашему советскому зрителю?
Коротко и ясно.
Директор ответил:
— Ну, и что же мы скажем этим нашему советскому зрителю?
Коротко и ясно.
В печати оценки были разные. В обширной статье в «Литературке», написанной двумя знакомыми коллегами, отзыв был достаточно критическим, а в качестве одного из доказательств приводилось высказывание самого автора, заявившего, что сам он книгой недоволен. Прочитав, я несколько удивился. Разговор такой у нас действительно был, на вопрос — как я сам отношусь к этому роману — я ответил своим обычным: «Можно было бы написать и лучше». Я могу сказать это — и не раз говорил — по поводу любой своей книги и большинства чужих. Даже самый строгий критик не может видеть всех недостатков книги так, как видит их автор, потому что лишь ему одному ведомо — как вещь представлялась ему до того, как стала овеществляться в словах. Это — вечная разница между идеалом и реальностью.
Другой соавтор статьи мне потом объяснил: выступление было направлено в основном против «молодогвардейской» фантастики, но в редакции стали возражать: что это вы всё по одним и тем же; давайте и кого-нибудь из своих. Выбрали меня — поскольку жил я не в Москве и издавался тоже не в столичных издательствах. Кир Булычёв объяснил мне, как он понимает этот казус: «Ты — провинциал, и сколько книг у тебя уже вышло? Ну, вот видишь. А он — автор столичный, и у него — всего одна. Ясно, что ему обидно».