— Триумвир? — задребезжал в шлеме незнакомый голос.
Илиа с интересом изучала броню незнакомца. Пожалуй, эти завитушки даже могут претендовать на оригинальность. Но пятна люминесцентной краски и зеркальные лоскуты вызывали приступ космической болезни.
— Вы имеете удовольствие меня видеть, — пробормотала Вольева.
— Вы имеете удовольствие меня видеть, — пробормотала Вольева.
На нее смотрело широкое дуло лучевика. Позади стояли еще двое, тоже в радужных доспехах. Непонятно, как эта троица умудрилась поместиться в шлюзе. Первый убрал со щитка черный фильтр, защищающий от вспышек. Под толстым затемненным стеклом можно было рассмотреть маленькие темные глазки и нос-пятачок. Гиперсвин.
— Меня зовут Скорпио, — информировал он. — Я прибыл, чтобы принять твою капитуляцию.
Вышеозначенная Триумвир восхищенно поцокала языком.
— Мою капитуляцию?
— Да, Триумвир.
— Когда ты последний раз смотрел в иллюминатор, Скорпио? Думаю, давно. Пора сделать это еще разик.
Трое переглянулись и примерно минуту совещались по внутренней связи. Потом Вольева почувствовала: они поняли, что произошло. Дуло лучевика качнулось, в черных глазах человека-свиньи мелькнула нерешительность.
— Все равно ты считаешься военнопленной, — сказал он, но уже с намного меньшей убедительностью, чем в первый раз.
Вольева снисходительно улыбнулась.
— Это очень интересно. Ну и где нам следует произвести необходимые формальности? На вашем корабле или на моем?
«И это все? Из этого я должен выбирать? Даже если мы выиграем, если победим Волков — по большому счету это ни черта не значит? И лучшее, что можно сделать в интересах сохранения самой жизни, учитывая все ту же дальнейшую перспективу — свернуться калачиком и умереть прямо здесь? Сдаться на милость Волков и не пытаться с ними бороться?»
(Я не знаю, Клавейн.)
«А ты не допускаешь, что это ложь? Что это лживая пропаганда, болтовня в самооправдание — все, что Волк показал тебе? Может быть, нет никакой высшей цели? Скорее всего, на самом деле они уничтожают разум ради простого исполнения какого-то эфемерного долга. И больше ни для чего. И даже если все, что он тебе показал — правда, она не становится истиной. Основания могут быть сто раз вескими, но сколько жестокостей совершались во имя прекрасных идей! Поверь мне. Никакая утопия не стоит того, чтобы уничтожить миллиарды разумных живых существ. И неважно, какова альтернатива.
(Но ты прекрасно знаешь, какова она, Клавейн. Абсолютное вымирание.)
«О да, конечно. Это они так говорят. А если все не так просто? Если то, что они тебе рассказали — правда, то всю будущую историю Галактики определяет именно существование Волков. Мы никогда не узнаем, что могло произойти, если бы они не возникли, дабы помочь жизни пережить кризис. Условия эксперимента изменились. Появились новые переменные. Например, слабость Волков. То, что они начали терпеть неудачу за неудачей — факт. А может быть, изначально они не создавались такими жестокими, Фелка? Ты думала об этом? Когда-то они были пастухами, а не браконьерами? Потом произошел какой-то сбой — произошел так давно в прошлом, что об этом уже никто не помнит. Они продолжали следовать правилам, заложенным в них, но действовали все более и более тупо, все более и более жестоко. То, что начиналось как мягкое сдерживание, превратилось в уничтожение видов. То, что начиналось как контроль, стало тиранией, самоувековечивающейся и самоповторяющейся. Подумай об этом, Фелка. Возможно, есть высший мотив, высшая цель их деятельности… но не обязательно».
(Я знаю только то, что мне поведал Волк. Это не мое дело — выбирать. Не мне указывать, как ты должен поступить. Я просто решила рассказать тебе все.)
«Понимаю. И не виню тебя».
(Что ты собираешься делать?)
Клавейн думал о том, какая это жестокая штука — равновесие. Он сравнивал перспективы: космические раздоры — тысячелетние сражения, гремящие по всей Галактике — и бесконечно более величественное вселенское молчание. Он думал о мирах и вращающихся вокруг них лунах, чьи дни некому считать, чьи времена года никто не помнит.
Он думал о мирах и вращающихся вокруг них лунах, чьи дни некому считать, чьи времена года никто не помнит. Думал о звездах, живущих и умирающих в отсутствии наблюдателей, светящих в бездумную темноту до скончания времени — и ни одной мысли, ни одного проблеска разума, способного потревожить ледяное спокойствие между «сегодня» и «вечностью». Машины могут еще долго патрулировать космос, перерабатывать и интерпретировать данные. Но не будет ни узнавания, ни любви, ни ненависти, ни потерь, ни боли — только анализы и информация, пока последняя искра напряжения не угаснет в последней электроцепи, оставляя последний застрявший алгоритм наполовину выполненным.
Конечно, ты безнадежный антропоцентрист, Невил Клавейн. Вся эта драма разворачивается в местной группе галактик, не более того. Где-то — не в десятках, а в сотнях миллионов светолет отсюда — находятся другие группы галактик, собранных по десятку, по два десятка, но отграниченные друг друга собственным тяготением. Слишком далеко, чтобы быть досягаемыми даже в воображении — но «недосягаемо» не значит «не существует». Они зловеще молчаливы — но молчание не означает бесчувственности. Возможно, они познали ценность молчания. Грандиозная история жизни Млечного Пути — и во всей локальной группе, которую он представляет — может оказаться единственной бусинкой на нити, которая тянется через вечность. В конце концов, это действительно может быть несущественно, — то, что происходит здесь и сейчас. Слепо выполняя инструкции, полученные в далеком прошлом Галактики, Волки могут задушить разум или помочь ему пережить смертельный кризис. Вероятно, каков бы ни был исход, это тоже не играет никакой роли, как не играет роли вымирание на единственном острове, когда в окружающем мире бушует могучий поток жизни.