Тут из платьев показалось перекошенное лицо графа Мирко.
— Играй! — крикнул он Гловачу.
Лютнист в ужасе затряс волосами:
— Я не могу!
Мирко заскрежетал зубами:
— Пан Борживой!
Старый рыцарь из Сливиц чуть встрепенулся — он как-то раскис, утонув в бессмысленных, изъязвляющих душу воспоминаниях.
— Пан Борживой! Велите ему играть! Прикажите, сударь!
— Как я прикажу? — вяло спросил Борживой. — Музыка должна быть в сердце, а коли ее там нет…
Одним хищным движением Мирко переместился к Гловачу и показал лютнисту отражение его собственного носа в длинном кинжале.
— Пой, — зашипел молодой граф.
Гловач осторожно провел по струнам. Лютня отозвалась нехотя и глухо. Гловач скучно вывел: «На лугу, лугу зеленом…»
— Пой что-нибудь старое, — сказал Людвиг. — Совсем старое. «В долине реки Одинокой три феи гуляючи шли…» — эту знаешь?
— Приблизительно, — сказал Гловач.
— Совсем старое. «В долине реки Одинокой три феи гуляючи шли…» — эту знаешь?
— Приблизительно, — сказал Гловач. И запел, фальшивя и спотыкаясь на каждой строке.
Тень перестала завывать. Начала прислушиваться.
— Ой! — сказала Кадаушка и быстро вытащила из-под книг толстую тетрадку в замусоленном сером переплете. Она сунула тетрадку Марион и зашептала ей в самое ухо: — Перепишешь мне слова?
— Какие слова? — удивилась Марион.
Кадаушка перелистала перед ней тетрадку. Страницы оказались густо исписаны разными почерками и разрисованы цветами и красавицами в причудливых нарядах.
— Видишь? Тут разные песни и стихи — какие нравятся…
Гловач закончил петь про фей и с отвращением прокашлялся.
— Не могу я, — повторил он.
— Теперь «Прекрасный цветок приколола к груди», — безжалостно приказал Людвиг.
Гловач устремил жалобный взгляд на Борживоя, но тот лишь безвольно повел плечами. Гловач снова запел. Мирко сверкал глазами, зубами и кинжалом.
— Я потом попрошу Гловача, — шепнула Марион Кадаушке. — Он тебе десять тетрадок испишет.
— Не обмани! — сказала Кадаушка и вздохнула мечтательно и жадно.
Тень Иоганна Шмутце безмолвно внимала пению. Затем — в силу своей искаженной природы — принялась тихонько вторить: «…и белой рукою она… устами прижалась к устам… и только цветок в будуаре один…»
— Еще! — сказал Мирко, когда песня закончилась. — Давай веселую.
К колодцу Катрин за водою пошла —
Ах, синее, синее небо! —
Ведра же с собою она не взяла —
Ох, это синее небо! —
завел Гловач уже менее мрачно. Лютня по-прежнему фальшивила, однако все же не так отчаянно.
Песня влекла за собою тень повара, и тот подпевал, подпевал — страдая, с трудом. Язык словно бы отказывался участвовать в песенке, однако та же самая сила, что некогда предала Иоганна Шмутце в полную власть уныния и лишила его собственной воли, сейчас вымогала у него следующие слова:
В ту пору и Мартин пошел на покос —
Ах, синее, синее небо! —
С собою не взял он ни вил, ни кос —
Ох, это синее небо!
Третья песня пошла еще легче. Припев
Долгоносик, долгоносик,
Наш зелененький дружок!
исполняли все хором. Кадаушка при этом хлопала себя по коленям.
С тенью явно происходили изменения. Она перестала корчиться и ерзать по полу, словно в погоне за собственным ускользающим телом. Лицо больше не расплывалось — утвердилось в постоянстве. Правая рука стала менее прозрачной, чем левая. И пел Иоганн Шмутце, повар его величества, попадая в такт и почти не сбиваясь. Во время исполнения пятой или шестой песни он вдруг произнес:
— Ваше сиятельство!
И пал головою на руки сидящего рядом Людвига.
Все разом замолчали. Людвиг неловко положил ладонь на макушку повара.
— У меня есть конфеты! — вспомнила Кадаушка. — Кто хочет?
Никто не отозвался.
— Кто хочет?
Никто не отозвался.
Гловач произвел бессмысленный проигрыш и дал лютне отдых.
Брат Дубрава тихо сказал:
— Душно. Можно открыть окно?
— Шумно будет, — пояснила Кадаушка. — Разговаривать не сможем из-за грохота.
Брат Дубрава покорился, задышав часто и мелко.
— Ты хоть понимаешь, что сейчас произошло? — спросила Кадаушку Гиацинта и указала подбородком на тень Иоганна Шмутце.
— Что? — удивилась Кадаушка.
— Он вспомнил! Сам! Начал обратно воплощаться! Заговорил!
— Он и раньше говорил иногда, — обиделась Кадаушка. — Без посторонних — очень даже говорил… Иногда. Что вот вы его за дурачка совсем держите! Он, между прочим, умный! Просто всем завидно, что у меня такой милый компанчик! И в бараке все — тоже! «Подобрала уродца и возишься», — передразнила она кого-то малосимпатичного. — А у самой заячья губа. О себе бы беспокоилась.
В этот момент бригадир Гугуница открыл глаза и бодро, как не спал, произнес:
— Ладно, добытчики. Время-то идет, а работа стоит. Предлагаю решить вопрос на собрании всего коллектива.
— Мало ли что они там нарешают, — возразил Борживой. — Удумали! Все умные стали, как я погляжу. Раньше так не делалось. Что пан скажет — то и хорошо. Нет уж. Нет у меня доверия. А предлагаю вот что: мы этого повара, значит, забираем, а вы нам еще дайте провожатого до Огнедумова царства. Чтоб мы у него, проклятого, прямо под носом выскочили!
Он сделал хищный финт рукой, словно сворачивал шею кому-то незримому.
— Еще чего! Забрать у меня! — рассердилась Кадаушка.