— А в Сливицах нынче яблочный сидр варят куда как получше здешнего.
— Это как же это будет «получше»? — осведомился старейшина.
— Да вот так и получше. В Сливицах и сидр лучше, и похлебка жирнее…
— И небо над Сливицами голубее, — ядовито добавил Кандела.
— Может, и голубее, — стоял на своем Борживой. — Не тебе, сморчку, судить. Нет, — продолжал он, — Сливицы — лучшее место на земле. А в какао там бросают кусочек масла, чтоб нажористей было. А сабли, медные кувшины, бархатные занавеси — все там настоящее, а не нарисованное.
Старейшина с оскорбленным видом насупился, после чего сухо осведомился:
— Ну, и где эти ваши хваленые Сливицы находятся?
— Близ города Кейзенбруннера, — ответил Борживой и подкрутил усы.
— Ух ты, город, — заметил один из местных. — Стало быть, вы тут горожане?
После утвердительного ответа вопросы посыпались градом.
— А что, правда, там все дома каменные?
— Верно ли говорят, что посреди города большое пшеничное поле, а вокруг — улицы?
— Действительно ли горожане в старости становятся совсем плоскими от частого протискивания, а некоторые и вовсе стираются?
— Как насчет того, что горожанки варят кашу из пыли и толченых камней?
— Верно ли, что из-за разлива помоев приходится ходить на ходулях?
Большинство предположений вызвало возмущенное опровержение, преимущественно со стороны Марион, Канделы и Штрандена.
Зимородок безучастно ел, мало интересуясь спором. Мэгг Морриган благоразумно помалкивала. Гиацинта была рада, что на нее перестали обращать внимание. Гловач, жуя, настраивал лютню.
— Когда ихний совет направляется в ратушу молоть языками, — сказал Борживой, мстительно поглядывая на Канделу, — тут-то и начинается самый разлив помоев.
— Города хороши тем, что в них созданы условия для изготовления и хранения книг, — объяснил Штранден. — Поэтому я жил преимущественно в городах. Но вместе с тем, города — это скопление несчастий и пороков. Поэтому я и ушел из города.
— У нас очень хорошо умеют готовить, — запальчиво объявила Марион. — И никакие не камни и не пыль, кстати. А самые свежие продукты. Их покупают на ярмарке.
Один из местных жителей поглядел на Марион в упор насмешливо прищуренными глазами:
— Ух ты, какая бойкая стрекоза! А откуда на этой ярмарке берутся продукты?
— Их туда привозят! — сказал Марион.
— Приво-озят?.. Смотри ты! А кто?
— Кто выращивает.
— Вот делать им нечего! — крикнул ее собеседник, и все расхохотались.
— А печку вы как топите?
— А у нас нету печек, — пояснила Марион. — В первом этаже, где кухня, — там очаг, а второй обогревается жаровнями.
— А спите вы на чем, если печки нет?
— Они на лавках спят! — выкрикнул кто-то. — Плоским на лавке-то сподручнее!
— Между прочим, на кроватях, — сказала Марион.
— Во сочиняет! — восхитился пожилой мужчина с бородой и обратился прямо к Марион: — У меня дочка твоя однолетка. Вздумала бы она так брехать, я бы ее… — И не договорив, обрушил на стол широкую ладонь.
Марион надула губы, готовясь заплакать. Пан Борживой прицельно сощурился. Гловач тихонько убрал лютню. Даже хладнокровный Зимородок отложил в сторону обглоданную кость и проявил первые признаки интереса к разговору.
За столом стало нехорошо.
И тут брат Дубрава заговорил, как всегда, спокойно и доброжелательно, словно продолжая давний разговор со старым знакомцем:
— Каждый из нас страдал от недостатков того мира, в каком жил. Я знаю — за Реками есть город, где всякий найдет все, к чему стремится. Одного там ждут книги и тишина, другого — шумный дом, полный детей… Этот город и есть цель нашего путешествия.
— А кто-нибудь из вас его видел? — спросил пожилой мужчина, обидевший Марион.
— Нет, — ответил брат Дубрава.
Это еще больше развеселило окружающих, но брат Дубрава оказался не так прост.
— Твою тещу тоже никто из нас не видел, — заметил он, — но это еще не означает, что ее нет.
Мужчина густо покраснел, а односельчане принялись хлопать его по спине и притворно сочувствовать:
— Да уж, брат, лучше бы ее не было!
— Стало быть, неведомый город ищете, — подвел итоги старейшина. — Что ж, у всякого своя цель. Нам вот и здесь хорошо.
— Это верно! — одобрительно загудели кругом.
Гловач снова взялся за лютню и исполнил пастораль «Три юбочки накинула пастушка».
Гловач снова взялся за лютню и исполнил пастораль «Три юбочки накинула пастушка».
Улучив момент, старейшина вполголоса заговорил с братом Дубравой:
— Вы, как я вижу, человек неглупый и легко можете извинить моих односельчан. Принимая во внимание их простое происхождение, следует быть снисходительным. Среди ваших спутников, я заметил, есть люди знатные… А меня, между прочим, зовут не Цоссен, а фон Цоссен. Мне кажется, вы — человек, способный понять… оценить… Позвольте, я вам покажу.
Он увлек брата Дубраву в дом, метнулся к сундуку и принялся лихорадочно копаться там, шурша и глухо брякая какими-то невидимыми предметами. Наконец он извлек детскую рубашонку из пожелтевших кружев и с торжеством предъявил ее Дубраве.
— Вот! Вот немой, но красноречивый свидетель жестоких обстоятельств моего младенчества!
И он принялся рассказывать:
— Вот что я знаю обо всем этом со слов моей верной кормилицы.