— О чем? — спросила Марион, видя, что девушка ждет этого вопроса.
Анна Зеедраккен слегка смутилась.
— Как все — о любви, — ответила она. — Мне очень трудно найти себе жениха. Ведь я на самом деле фон Зеедраккен. Вот я и подумала… может быть, тот, знатный, которого пока не любят… если он страдает — я могла бы его утешить. Если бы вы могли меня познакомить… представить ему…
— Это невозможно, — холодно произнесла Гиацинта.
— Наверное, вы сомневаетесь, но мой род действительно очень знатный. Видите ли, фон Зеедраккены владели серебряными рудниками, и мой дед, так мне рассказывали, настолько горячо любил свою жену, что повсюду брал ее с собой. Однажды он отправился на свой рудник. Его жена с младенцем — это был мой отец — сопровождала его. В горах на них напал горный орел. Он выхватил младенца из рук матери и в когтях унес его за перевал.
Он хотел расклевать беззащитное дитя своим ужасным клювом, но, по счастью, ребенка спасли дровосеки.
Он вырос в семье дровосеков и ничего не знал о своем происхождении, пока приемный отец не рассказал ему всего и не показал медальон, найденный при младенце. На медальоне был герб. Ну конечно, дровосек не мог знать, чей это герб. Понадобились годы, чтобы разрешить тайну, а тогда уже было слишком поздно. Рудник был продан, семья разорилась, скончались все, кроме несчастной матери. Когда мой отец нашел ее, она уже кашляла кровью. Счастье было слишком велико, и к утру бедняжка умерла.
— Знатное происхождение — великое дело, — сказала дочь Кровавого Барона. — Считайте себя счастливицей.
— Нет, я очень несчастна! — воскликнула Анна. — Лучше бы мне не знать, кто я. По крайней мере, не пришлось бы мучиться, сознавая, что благородная кровь, текущая в моих жилах, будет разжижена кровью какого-нибудь добросердечного мужлана, за которого меня в конце концов отдадут замуж!
— Да, это и долг, — согласилась Гиацинта. — Подчас тяжкий долг перед собственной кровью.
— Моя мать — настоящая простушка, — печально произнесла Анна. — Отец сильно страдает, вынужденный жить с такой женщиной… Я знаю, он страдает! Он уважает в ней мать своих детей, но… Она толста, некрасива, у нее большие красные руки, распухшие от бесконечной стирки и стряпни… И самое ужасное заключается в том, что мать моя вполне довольна своей участью.
— Да, простое происхождение в подобных случаях оказывается благом, — глубокомысленно заметила Гиацинта. — Вашей матери сильно повезло, дорогая Анна.
— Помогите же мне избежать ее судьбы! — взмолилась Анна Зеедраккен.
— Но как, несчастное дитя, как?
— Познакомьте меня с тем кавалером!
— Нет, — ледяным тоном отрезала Гиацинта. — Это невозможно.
— Но ведь вы не любите его! Он вам не нужен!
— Бесполезно. Разговор окончен.
Анна Зеедраккен удалилась, всхлипывая.
— Не стоило, наверное, так резко с ней разговаривать, — сказала Марион.
— Ты совершенно не знаешь людей, — отозвалась Гиацинта. — Такие девицы набьются в подруги, а там оглянуться не успеешь, как уведут у тебя жениха. — Она помолчала и добавила: — Ты, мне кажется, не такая… Скажи, Марион, а мне самой-то можно с ним познакомиться?
— Вообще-то пока нет. — Марион слегка покраснела.
— Странное дело! Он меня знает, а я его нет.
— Я бы сама очень хотела, чтобы ты с ним познакомилась.
— Как он хоть выглядит?
Людвиг исхитрился и незаметно ущипнул Марион.
— Ну… — протянула она. — Красивый, наверное. — Тут ее осенило: — Зато я знаю, как его зовут! — И продекламировала: — Людвиг-Готфрид-Максимилиан фон Айзенвинтер унд Фимбульветтер!
— Людвиг… — мечтательно проговорила Гиацинта. — Я начинаю любить это имя. Может, я еще буду счастлива?
— А я в этом не сомневаюсь, — заявила Марион. Она чувствовала себя взволнованной.
Разговаривая о том, что главным счастьем в жизни девушки может быть только настоящая любовь, они дошли до дома старейшины, где расположились на ночлег все путешественники.
Разговаривая о том, что главным счастьем в жизни девушки может быть только настоящая любовь, они дошли до дома старейшины, где расположились на ночлег все путешественники.
Почти все уже спали в доме. В саду слышалось приглушенное треньканье лютни. Девушки обнаружили Гловача, полуночничающего в обществе Зимородка и Штрандена. Зимородок махнул им рукой:
— Присаживайтесь. В доме такая душегубка — заснуть невозможно.
Марион и Гиацинта последовали его совету.
Гловач продолжал прерванный было рассказ:
— …И вот, значит, после четвертой кружки он мне заявляет: дескать, великая честь тебе выпала — пить со мною! Поскольку я, говорит, на самом деле натуральный фон-барон, которого родители сдуру обронили в детстве. На рожу-то он, конечно, полный мужлан, но это, как он сказал, у него от воспитания. Но мне он открылся. И что удивительно — он не местный. Детство, говорит, провел в городе. А потом переселился сюда, без родителей. Говорит, другие дети тоже переселились, будто бы призвал их кто-то…
Звезды незаметно бледнели на небе. Марион посапывала на плече у Зимородка. Гиацинта грезила о прекрасном кавалере по имени Людвиг, Гловач что-то сонно наигрывал.
Штранден все-таки пошел спать в дом, а Мэгг Морриган в это время сидела возле колодца вместе с толстой некрасивой женщиной и терпеливо слушала, как та, захлебываясь, говорит: