Таким образом, этот день одни провели в голоде и лишениях, другие — в охоте и собирательстве.
А пан Борживой заявил не без раздражения: «Если всякий барсук будет о себе мнить, то тут не только сухарей — собственной головы не досчитаешься». Зимородок предложил задержаться на день и восполнить припасы с помощью охоты. Мэгг Морриган и Марион взялись набрать грибов и ягод. Девица Гиацинта, вернувшись от ручья и узнав, что случилось, стоически объявила: «Лично я детства привыкла переносить лишения». После этого она улеглась загорать.
Таким образом, этот день одни провели в голоде и лишениях, другие — в охоте и собирательстве. Лишь вечером у Зимородка выдалась свободная минутка, чтобы перемолвиться словечком с Людвигом. Они разговаривали без посторонних и даже без Марион, которая так устала, что заснула сразу после ужина. Зимородок незаметно вытащил у нее из-за пояса Людвига и сказал, что, пожалуй, пройдется.
Людвиг не мог отказать себе в удовольствии и порезвился на славу. Сначала он прикидывался неодушевленным и вообще не подавал никаких признаков жизни. Наконец, когда Зимородок перестал его трясти и бросил в траву со словами «никогда не думал, чтобы тряпичная игрушка могла подохнуть», Людвиг зевнул и как ни в чем не бывало произнес:
— Я тут вздремнул… Вы что-то сказали, ваше высочество? А, это ты, Зимородок! Что надо?
— Ах, ты!.. — Зимородок схватил Людвига, но тут же выпустил и сморщился от боли. Бывший сенешаль укусил его за палец.
— Проклятье, больно как! У тебя же не было зубов!
— Выросли за вчерашнюю ночь, — мрачно сообщил Людвиг. — Пока этого барсука слушал. «Кровавый режим» ему не нравился.
— Да уж, — согласился Зимородок.
— Мне бы на коня, — сквозь свежевыросшие зубы проворчал Людвиг, — да добрый арбалет, да свору гончих — они бы у меня по-другому запели!
— Если повезет, еще запоют, — утешил его Зимородок.
Но Людвиг продолжал кипятиться:
— Это все Огнедум, его шуточки!.. Разве прежде бывало такое? При Ольгерде Счастливом барсуки сидели по своим норам, а цапли — по своим болотам. Поток сознания выхухоли… Смешно! Раньше выхухоль шла на оторочки плащей. Не скажу, что она шла на это добровольно, но уж во всяком случае без всяких «потоков сознания».
— Значит, полагаешь, без Огнедума здесь не обошлось? — задумчиво переспросил Зимородок.
— Уверен. Он настолько отравил собою все королевство, что здесь, похоже, и дышать-то вредно для здоровья.
— Не думаю, чтобы этот ваш Всесведущий специально растрачивал перлы своей магии на какую-то дичь, — возразил Зимородок. — По-твоему, он нарочно посеял семена вольномыслия в здешних барсуках?
— Они отравлены, — повторил Людвиг. — Разве ты не видишь? Вся местная дичь заражена…
— Может, нам и уток есть опасно?
— Может быть, — зловеще проговорил Людвиг. — Очень может быть. Но ты не беспокойся: я буду присматривать за вами. Если у кого-нибудь начнутся необратимые изменения, сразу подниму тревогу.
— Какие, например? — осведомился Зимородок.
— Ну, мало ли. Слабоумие, слюнотечение, катастрофическое облысение… Все это тревожные признаки, не так ли?
— Несомненно, — кивнул Зимородок.
— Я вообще не понимаю, — сказал Людвиг, — зачем нужно было вступать с ними в какие-то разговоры.
— Ты же слышал, — ответил Зимородок, — у них в руках переправа. Где старый брод, ты не помнишь, значит, нам один путь: набить побольше крольчих — и к Шибабе Глухонемому.
— Шибаба, Шибаба, — проворчал Людвиг. — Отродясь никакого Шибабы тут не водилось.
— Не иначе, еще одно ядовитое испарение Огнедума, — предположил Зимородок.
Людвиг помрачнел еще больше:
— А ведь дальше будет хуже.
— Ты уверен, что не можешь найти старый брод?
— Не уверен, — ответил Людвиг. — Тут за двести лет все заросло, но попытаться можно. Сперва, я думаю, нужно добраться до самой реки.
— Вот и договорились, — сказал Зимородок.
До реки оставалось два дневных перехода. Путь лежал через сухой чистый лес; грибов и ягод было довольно. Все приободрились. Гловач и пан Борживой затянули походную песнь. Штранден шагал рядом с Мэгг Морриган и вполголоса с ней беседовал. Даже Гиацинта перестала хромать и как-то раз объявила, что с детства любит пешие переходы и свободно проходит сто двадцать полетов стрелы без передышки.
Второй день этого приятного перехода начался с небольшого недоразумения. Не успели путешественники отойти от места последнего ночлега на три полета стрелы, как Марион хватилась своей торбочки. В торбочке было одеяло. Путешествовать без одеяла ей не хотелось, признаваться в собственной рассеянности — тоже. Поэтому Марион шепнула Мэгг Морриган, что ей нужно ненадолго отлучиться и что она нагонит.
С этими словами девушка юркнула в кусты и со всех ног припустилась бежать обратно к кострищу. Вот и торбочка — висит на нижнем сучке дерева, под которым ночевала Марион. Одеяло, скомканное, валяется внизу.
Марион скатала одеяло, поскорее затолкала его в торбочку и вдруг замерла. На нее кто-то смотрел. Она осторожно огляделась и тут только заметила, что у остывшего костра появилась какая-то странная шевелящаяся куча тряпья. Взгляд исходил оттуда.
Марион попятилась.