Кверху брюхом подруга всплыла…
Перед глазами Марион все расплылось, и она провалилась в мягкую черноту сна. А ночь вокруг нее продолжалась. Гудели голоса, иногда раздавался сдержанный смех, потрескивали дрова, бесконечно плескал чай.
В следующее свое пробуждение Марион увидела выхухоль. Впрочем, барсук и енотовидная собака никуда не делись. Барсук раздувал щеки, сыто и ласково щурился и кипел бодростью. Енотовидная собака со скорбным видом пила чай. Выхухоль держала в лапе кусок коры, исчирканный когтями, и монотонным голосом зачитывала:
— «…шелест раздвигамой осоки и мошки, мошки, что вьются над поверхностью воды, и стук твоего хвоста о воду… о, запах твоих желез, оставленные тобою метки сквозь пространство и время, следы твоего пребывания в мире — сейчас, когда твоя распятая тушка висит меж стволов, и скорбный оскал, и рои безбоязненных мух над тобою…» — Она отложила кусок коры и пояснила: — Это роман-размышление, роман-притча. Действие происходит в ту страшную эпоху, когда эти леса кишели охотниками. Замысел пришел ко мне внезапно, почти случайно. Я глубоко проработала психологические мотивации. Мои читатели — персоны интеллектуальные и не без юмора. Работать для такого читателя — ответственно и радостно. Я не люблю однозначности. Мои герои не всегда прямолинейны. Они совершают поступки в точном соответствии с иррациональной логикой жизни.
Глаза Зимородка выпучивались все сильнее. В голове у Марион слегка гудело. Она подумала, что одному только Штрандену под силу что-либо понять в этой зауми, однако, к ее удивлению, в разговор вступила Гиацинта.
— Считаете ли вы иррациональное страдание неотъемлемой частью бытия? — спросила дочь Кровавого Барона.
Выхухоль одобрительно кивнула:
— С вашего позволения, я прочту вам еще один отрывок…
Она вынула из сумки, висевшей у нее на плече, еще один кусочек коры, поднесла его к глазам, несколько мгновений вглядывалась в написанное, улыбаясь, и наконец прочла:
— «…Я в дубильной мастерской, страшный запах дубильных растворов, распялки, крючья, острые тонкие ножи для выскабливания шкурок… в углу, бесформенной сизой массой, лежит то, на что я боюсь взглянуть.
В дубовом корытце мокнет все, что от тебя осталось. От твоих прикосновений, от твоей любви. Я узнаю этот хвост, что столько раз бил по воде, призывая меня на любовный пир. Искаженная до неузнаваемости морда — она все же твоя… твоя…»
Голос выхухоли прервался. Гиацинта порывисто встала, приблизилась к писательнице и опустилась перед ней на колени.
— Позвольте вас поцеловать! — пылко прошептала дочь Кровавого Барона. — Вы прозрели все тайны моего истерзанного сердца!
Выхухоль внезапно вытянулась в струнку и мелко задрожала.
— Я угадала… — пролепетала она. — Годы труда не напрасны… Когда читатель, отложив последнюю исчирканную тобою щепку, говорит: «Это мой писатель, я нашел его!», свершается тайнодействие, ради которого писатель и живет…
Марион заснула.
В последний раз из сна ее вырвал высокий, слегка гнусавый голос — как оказалось, цапли. Судя по всему, цапля также принадлежала к избранному обществу здешнего леса.
Енотовидная собака и выхухоль, не слушая цаплю, ожесточенно спорили о выражении «мускусная печаль твоих желез». Енотовидная собака утверждала, что эта фраза исторически не корректна и содержит ряд неточностей. Выхухоль, пуская из пасти пену, огрызалась: «Главная задача художественного текста — затрагивать глубины читательских душ, а не соответствовать чьему-либо представлению об исторической корректности». Барсук утомлял Штрандена рассуждениями о судьбоносной роли высокоинтеллектуальной дичи, в частности, пушнины.
На фоне этих диалогов цапля, совершая длинные глотательные движения, читала:
Небо, полное хлопанья крыльев,
Вдруг роняет серое перо.
Круженье, паденье
Подхвачено тихо волною
Плывет…
Наводящие страх на лягушек
Копьеносные клювы
Не для поцелуев уста юной цапли!
Ей яйцо
Предстояло снести в камышах.
Новой жизни рожденье
Снова небо их примет в себя
Лишь скорлупка яйца
Да перо
Зимовать остаются отныне…
После этого Марион заснула мертвым сном и не просыпалась уже до самого утра.
На следующий день все проснулись поздно. Кострище затянуло мертвым пеплом, трава вокруг костра была истоптана, ночных гостей и след простыл.
Марион умылась у ручья. Судя по солнцу, сейчас было уже около полудня. Чуть поодаль сидела девица Гиацинта и с отсутствующим видом нежилась на солнце. Марион не стала с ней разговаривать и поскорей побежала обратно. Ей очень хотелось горячего чаю.
Вот тут-то и выяснилось, что лесные интеллектуалы выпили за ночь весь чай, съели все сухари и нанесли непоправимый урон запасам сушеного мяса.
Путешественники отнеслись к этому по-разному. Например, брат Дубрава — с полным безразличием. А пан Борживой заявил не без раздражения: «Если всякий барсук будет о себе мнить, то тут не только сухарей — собственной головы не досчитаешься». Зимородок предложил задержаться на день и восполнить припасы с помощью охоты. Мэгг Морриган и Марион взялись набрать грибов и ягод. Девица Гиацинта, вернувшись от ручья и узнав, что случилось, стоически объявила: «Лично я детства привыкла переносить лишения». После этого она улеглась загорать.