Министр учитывал слова Эноха Пауэлла. В дальнейшем Маклауд сказал: «Решающим моментом для меня был тот, когда стало ясно, что мы больше не можем продолжать применять старые методы управления в Африке. Это означало неумолимое продвижение к независимости Африки».
Практически сразу же Маклауд решил покончить с чрезвычайным положением и освободить почти всех остававшихся в заключении «мау-мау». Он действовал быстро, потому что внутреннее напряжение в Кении росло, возрождался терроризм, приходилось опасаться ужасного кровопролития. В целом министр отвечал на давление, которое создала речь Макмиллана о ветре перемен.
Маклауд особо прислушивался к международному мнению, высказанному в ООН и США. Просьба Тома Мбойи о «неразбавленной демократии» привлекла сочувствующую аудиторию в Америке, где на него смотрели, как на чернокожего Джорджа Вашингтона, нацелившегося заставить британцев, которые дрались за Африку, убраться с континента. Многие американцы думали, что западным интересам в «холодной войне» теперь лучше всего послужит быстрый распад реакционных европейских империй.
Маклауд был особо обеспокоен тем, что Франция и Бельгия выиграют гонку за деколонизацию Африки, а Великобритания останется позади с Португалией, которой все еще правил квази-фашистский диктатор Антонио Салазар. Министра беспокоила стоимость чрезвычайного положения, которое обошлось в 60 миллионов фунтов стерлингов, а также окончание всеобщей воинской обязанности. Он сделал вывод: во многих смыслах Кению становится невозможно защитить. Поэтому в январе 1960 г. пришлось собрать совещание белых и черных лидеров страны (за исключением Кениаты) в Лондоне.
Оно проводилось в Ланкастер-хаус — массивном квадратном здании цвета меда, построенном из камней, привезенных из Бата. Это строение появилось между Грин-парком и Сент-Джеймс-парком в 1895 г., оно выстроено для герцога Йоркского. Королева Виктория, переходя дорогу, чтобы посетить этот особняк, сказала, что оставила свой дом ради дворца. Теперь он восстановлен, напоминая всем, кто живет в эпоху новой Елизаветы, о величии викторианской эры. В нем проводились многие совещания по вопросам колоний.
Ланкастер-хаус предназначался для создания благоговейного трепета у представителей, приехавших из дальних уголков сокращающейся империи. Так Септизоний вызывал благоговейный трепет у варваров, приближающихся к Риму по Аппиевой дороге. Как писал Алан Леннокс-Бойд, на протяжении всех его переговоров с лидерами колоний, «достоинство и великолепие здания оказывало сильное влияние, которое помогало».
Взгляды прибывших падали на портик в коринфском стиле, атриум в стиле барокко, черных кариатид, камины рококо, хрустальные люстры, итальянские картины, гигантскую мраморную лестницу, украшенную Чарльзом Барри, большую галерею с расписным потолком, поддерживаемым позолоченными колоннами в форме пальмирских пальм. Однако критики ругали демонстративный эклектицизм, который тянулся от Августа до Людовика XV. Они считали Ланкастер-хаус сооружением, более подходящим для казино. Бланделла шокировал театральный контраст между голубыми столами и красным бархатом обивки в зале для ведения переговоров, а также линолеумные полы, лифты-клетки и фанерные перегородки в укромных местах. Здесь проводилась большая часть работы, но заодно демонстрировалась поношенность британского имперского одеяния.
Об этом же помянул и Маклауд в первой речи, которой он открывал совещание. Он признавал неизбежность правления большинства в Кении и, по словам популярной прессы, пообещал независимость.
Это была уступка исключительной важности, которая вскоре привела к тому, что в Законодательном совете стали доминировать африканцы. Но, хотя демократический принцип победил, а переход власти не представлялось возможным повернуть вспять, он не стал прямым. Различные партии, которые не могли найти единства в своих рядах, имели разногласия друг с другом. Не прекращалась личная вражда (например, Бланделл находил особенно сложным иметь дело с Маклаудом): «Он агрессивен, груб и безжалостен; очень амбициозен, с первоклассным умом. Он действительно близок к премьер-министру. Его личность не вызывает симпатий, его нельзя назвать прямым и честным человеком. Мы несколько раз ловили министра на лжи во время переговоров… Я не стал бы ему доверять даже в малом».
Определение времени перемен было проблематичным. Маклауд представлял, что передача власти займет примерно десять лет, а его конституционные ограничения (например, губернатор сохранял право выбирать собственных министров) имели целью задержать процесс. Более того, министр по делам колоний с неохотой поддерживал преемника Баринга сэра Патрика Ренисона, когда тот объявил, что суды установили вину Кениаты — «африканского лидера тьмы и смерти».
Ренисон пытался успокоить твердолобых поселенцев, которые кипели из-за того, что умеренные сторонники Бланделла передали победу «мау-мау» в Ланкастер-хаусе. Сам Бланделл признавал: обещание независимости оказалось огромным шоком для европейцев в Кении. Но он утверждал: в стране с шестью миллионами все более воинственных африканцев, «60 000 европейцев на самом-то деле не являются крепкой базой для самоуправления». «Бешеные» продолжали настаивать на главенстве белых, утверждая: если бы не это, то потенциальные чернокожие лидеры Кении до сих пор «бегали бы по кустам с копьем в руке, одетые так, какими их в этот мир выпустил Небесный Портной».