Но какие-то шаги вперед сделать было можно, как показывал его опыт на Цейлоне. Это происходило благодаря торговле и колонизации. Британия была «естественным колонизатором мира», как писал Бейкер, уникально подготовленным для того, чтобы «вырвать из полной дикости и варварства эти огромные куски земной поверхности, которые пропадали зря с момента создания».
Однако какой-то намек на сомнения закрадывался в его модель нации, чей штандарт «возвышался на опорных пунктах вселенной». Ведь сами британцы тоже когда-то находились на первобытном уровне и были друидами. Не может ли Судьба постановить, что «как мы поднялись из пыли, так и вернемся в пыль»?
Ричард Бертон, который открыл озеро Танганьика (вместе со Спеком) в 1858 г., меньше верил в усилия европейцев по улучшению судьбы африканцев. Он очень скептически относился к их способности к улучшению и усовершенствованию, и, как другие мизантропы, не мог найти причин для оправдания цинизма. Например, когда Королевский ВМФ вернул невольников, получивших свободу, в Сьерра-Леоне, они проявили склонность порабощать друг друга.
Кампания по прекращению работорговли увеличила количество человеческих жертвоприношений у ашанти. В Занзибаре многих из освобожденных с арабских каботажных судов дау отправляли на Сейшельские острова для работы на основе кабальных договоров. А это была судьба похуже рабства.
Бертон также скептически относился к ценности христианских миссий, которые подрывали племенную систему, основанную на фетишах, колдовстве, полигамии и божественном происхождении вождей. Он считал, что ислам лучше подходит для нужд африканцев, которых неизбежно деморализовало «общение с белыми людьми».
По вопросу одежды туземного населения Бертон был убежденным санкюлотом. Брюки стали определяющим предметом в дебатах между викторианцами, которые хотели цивилизовать африканцев, и теми, кто предпочитал культурное невмешательство (как правило, с целью «удерживать местных внизу»).
Миссионеров особенно шокировала «ужасающая обнаженность» африканцев. Дэвид Ливингстон убеждал их, что вместо более официальной одежды им следует носить «наряды из травы». Это забавляло африканцев.
Конечно, было бы идеально, если бы их нагота оказалась прикрыта при помощи ткацких станков Ланкашира. Портновский империализм подавлял языческую порочность. Африканцы должны были быть не только «прилично одеты», заявляла «Дейли телеграф», но англичанам следует использовать власть, чтобы они «не вернулись к своим старым ужасающим привычкам».
Романтики спорили, заявляя, что «потомки Хама» — это дети природы. Они по сути своей невинны, хорошо адаптированы к тропическим условиям и не стеснены искусственными условностями. «Наблюдается тенденция рассматривать местных жителей, выделяя особо привлекательный черты, — писала в дальнейшем Элспет Хакси. — А европейская одежда — это бумажные пакеты и апельсиновая корка».
Более того, утверждали консерваторы, костюм белого человека даровал чернокожему мысли о его положении. Маори в европейской одежде выглядели, словно снобы.
Об этом сообщал Бертон. Сам он, в особенности среди африканок, достигших брачного возраста, всегда прилагал усилия, чтобы найти место в круге раздетых. Ничто не должно скрывать или менять характер этих «красивых домашних животных».
Что касается мужчин, «квазигориллоподобность настоящего негра» должна быть очевидна, если использовать фразу, которую он любил повторять, «от макушки до мошонки». (Бертон негодовал, когда ханжи и блюстители нравов добились того, чтобы у первых чучел горилл, выставленных в Лондоне, убрали пенисы. Это был абсурд на уровне африканского обычая есть их мозг в качестве афродизиака. Возможно, он посчитал очень правильным то, что первая живая горилла, которую привезли в Лондон и назвали Мистером Понго, повернулась спиной к Чарльзу Дарвину).
В любом случае Бертон считал, что Африка, место «затуманенной нищеты днем и оживленной грязи ночью», не может принять прогресс. Определенно к континенту в лучшем случае относились, как к огромному зоопарку, и сохраняли, и управляли тоже как зоопарком.
Сам Бертон напоминал людям пойманного в клетку черного леопарда. У него было мускулистое тело, бочкообразная грудь и, как писал Уилфрид Скавен Блант, «самое зловещее выражение лица, Которое я когда-либо видел, мрачное, жестокое, опасное, а глаза напоминали глаза дикого животного». Он любил хвастаться, что погрязал во всех пороках и совершил все возможные преступления.
К рассказам о его путешествиях добавлялись все новые и новые детали. Высмеивая их, одна аргентинская газета сообщила, что Бертон отправился на исследование пампасов, вооруженный пушкой и торпедами. Однако он определенно отличался яростностью натуры, и его подвиги соответствовали его кличке «Хулиган Дик».
В Оксфорде Бертон уже прекрасно владел шпагой и бросил вызов еще одному студенту последнего курса. Он хотел дуэли из-за того, что тот посмеялся над его усами (которые в дальнейшем стали самыми длинными в то время и свисали, словно у моржа).
В Индии, где он снискал благосклонность такого же демонического генерала Чарльза Напьера, Бертон катался на аллигаторах, завораживал змей и стал лучшим лингвистом в армии. В конце концов, он освоил более двух дюжин языков и много диалектов, даже попытался освоить язык обезьян, «обучаясь» у цирковых животных, которых поселил дома. Одевшись мусульманином и сделав обрезание, Бертон совершил запрещенное паломничество к святым местам Мекки. Его знание Востока стало настолько всеобъемлющим, что «он смог стать восточным человеком».