Но многочисленные споры велись насчет лекарства. «Мау-мау» правили при помощи страха. Поэтому, по словам одного сомнительного эксперта, «надо создать больший страх перед нашим лагерем». Это означало, что наказание, придуманное для получения признания и принуждения к покорности, стало почти конечной целью само по себе. Встречались и гуманные коменданты. Но в большинстве случаев использовались пытки, чтобы сломить дух задержанных. Так что по прибытии в лагерь вроде Маньяни людям приходилось пробежать сквозь строй охранников с дубинками. (Это же практиковалось и в Дахау).
К труду принуждали незаконно, часто — насилием и голодом. Надпись над воротами Агути была нацистским лозунгом «Arbeit Macht Frei» — «Труд освобождает».
Избиения были достаточно жестокими, чтобы оставить Кению с сотнями «нищих калек». Вечера и ночи в лагере Южная Ятта были «праздником и отдыхом от боли», как писал Дж.М. Кариуки. Но каждый день оказывался одной долгой агонией.
В других местах заключенные так привыкли к избиениям кнутом и дубинками, что дергались и отпрыгивали от охранников, как марионетки. Насилие принимало многочисленные формы, сексуальные зверства стали обычным делом. Пленных часто убивали, иногда выпускали в местности, где свирепствовали львы. В дальнейшем один охранник признался: он сам и другие служащие Кенийского полка регулярно ликвидировали «закоренелое дерьмо»: «Никогда не думал, что у кикуйю столько мозгов, пока мы не разбили несколько голов». Более двадцати тысяч бойцов «мау-мау» лишились жизни во время чрезвычайного положения, но сколько умерло в лагерях, неизвестно. Однако эта цифра значительно превышала количество смертей белых гражданских лиц (их погибло всего тридцать два человека). Ясно одно: кенийский «архипелаг» оказался одним из самых худших позорных пятен на репутации Британской империи. Заместитель комиссара полиции Дункан Макферсон рассказал Барбаре Касл, все еще ведущей атаку на насилие и зверства, что условия в некоторых лагерях «хуже, чем что-либо, что я испытал в течение четырех с половиной лет заключения у японцев».
Однако к 1956 г. Баринг стал чувствовать себя более уверенно в Кении. Со стальной решимостью ему удалось скрыть самые худшие крайности колониального режима. Он эффективно легализовал пытки, одобрив ложное разделение, предложенное генеральным атторнеем, между «карательной силой», официально запрещенной, и «обязующей силой», которая была разрешена.
Губернатор определил, что чрезвычайное положение введено в связи с гражданскими беспорядками, а поэтому лишил задержанных прав военнопленных. Он прилагал усилия, чтобы урегулировать дела с Красным Крестом, подавить церковь и увести в сторону враждебно настроенных членов Парламента вроде Барбары Касл — «этой зубастой суки».
Губернатор получил решительную и стойкую поддержку от Алана Леннокс-Бойда, прозванного «Бвана Килиманджаро» в Восточной Африке. Барбара Касл говорила о нем, как о «гвардейском типаже». Такие люди были убеждены, что правящий класс Британии не может сделать ничего неправильного. Под его управлением Министерство по делам колоний продолжало использовать все способы для защиты Баринга. Оно отрицало более серьезные обвинения, выдвигаемые против его администрации, скрывало доказательства, дискредитировало свидетелей и плело паутину обмана, достойную Альбиона в самом вероломном и предательском варианте.
Скрывая плохие новости, Леннокс-Бойд рекламировал реальный прогресс в Кении. Улучшенные меры по подавлению восстаний фактически уничтожили «мау-мау». Постепенно лагеря для задержанных закрывались. Все, за исключением черных заключенных, постепенно получали свободу. Офицеры, занимающиеся реабилитацией (например, майор и миссис Брекенридж), добились настоящего успеха в подавлении восстания добротой. Если верить массе неопубликованных писем, которые они получили от задержанных, то Брекенриджи убедили многих кикуйю осудить зло, которое принесли «мау-мау», перейти на сторону хороших граждан. Учитель по имени Сайрус Каруга хвалил майора за его работу в «реформировании самых стойких и сложных заключенных, одним из которых был я… Я очень благодарен вам за битву, которую вы ведете за сценой, чтобы нас могли снова принять дома».
Лоялисты-кикуйю процветали. В 1957 г. первые африканцы были избраны в Законодательный совет, среди них — Том Мбойя и его давний соперник Огинга Одинга. Последний приводил в негодование белых депутатов, появляясь на собраниях, «заворачиваясь в звериную шкуру, в «пиджаке» из длинных хвостов животных, сандалиях с морскими раковинами, чулках, воротнике и головном уборе с бусинами, с метелкой из коровьего хвоста в руке».
Одинга с презрением относился к Мбойе, динамичному прагматику, который сам иногда одевался в свободные одежды луо и пояса из козлиной шкуры. Он считал Мбойю «бешеной черной собакой, которая яростно лает и кусает всех на своем пути». Баринг тоже оказался враждебно настроенным. Он говорил о Мбойе, как о «подстрекателе», «бывшем католике с нравственностью обезьяны».
Но на какое-то время Леннокс-Бойд надеялся убедить таких анти-«мау-мау» (националистов не из кикуйю) поддержать конституцию, основанную на разделе власти между многими расами. Умеренное меньшинство поселенцев, возглавляемых Бланделлом, который тоже считал Мбойю «безжалостным и амбициозным головорезом», примирилось с таким компромиссом. К 1959 г. чернокожие получили право приобретать землю на Белом нагорье, а в некоторых районах наблюдалось сближение рас. Социальные взаимоотношения стали «гораздо более расслабленными», как писал Кэшмор. «Ведь молодые поселенцы сражались рядом с африканскими лоялистами, привыкли доверять им, и это отношение им понравилось».