Но ничто из этого не имело большого значения, поскольку оставались унизительные обиды и недовольство — особенно, из-за земли, образования и религии. Британские правительства пытались решить эти проблемы, помогая мелким фермерам, санкционируя школы с учащимися одного вероисповедания и отделяя ирландскую протестантскую церковь от государства.
Однако такие уступки не могли удовлетворить Ирландию. Проблема была не в том, что как только Гладстон находил ответ на ирландский вопрос, то ирландцы тут же меняли вопрос. Вопрос-то как раз оставался всегда одним и тем же — как избавиться от унии? Навязчивой идеей для ирландцев стала невыносимая трагедия утерянной свободы. Это было зло, которое отравляло каждую проблему и заражало любое решение.
За границей, а особенно в городских гетто Америки, где у жителей текла «зеленая кровь», это порождало «ожесточенный национализм» с лозунгами: «Купи динамит!», «Боже, освободи Ирландию!» На Британских островах проблема тревожила не только революционеров из тайных обществ (фениев), но и политиков, сторонников гомруля («Home Rule», самоуправления) в Вестминстере. Последние хотели, по словам Гладстона, промаршировать «через грабеж к расчленению империи».
Конечно, после голода большинство ирландских семей были заняты борьбой за выживание. Многие все еще жили в сильной нищете. Иные, которые не отчаялись полностью, эмигрировали. И Англия это одобряла. «Ирландия кипит, — писала «Сатурдей Ревью», — и пена течет через Атлантику».
Но американцы ирландского происхождения смотрели на экономическую ссылку, как на политическое изгнание. Многие беженцы были земледельцами, чьи маленькие участки земли, где выращивался картофель, объединили в большие пастбища. Овцы съедали людей. Четверть Ирландии, пять миллионов акров, сменили хозяина в годы после голода. И новые владельцы заработали репутацию «жадных вампиров» и «коронованных вурдалаков», которые получали дьявольское удовольствие от того, что драли с арендаторов непомерную плату и выселяли их.
Но лишь немногие соответствовали этому описанию. На самом деле 150 000 фермеров-арендаторов, занимающих тридцать или более акров (в целом три четверти сельскохозяйственных земель в стране), наслаждались скромным процветанием до упадка конца 1870-х гг. Они формировали основу появляющегося среднего класса, который искал парламентских решений проблем своего острова. Но Ирландская партия в Вестминстере, которую возглавлял Айзек Батт, и кампания за ограниченное самоуправление в имперских рамках, оказались неэффективными. Столь же неэффективными были и фении, которые в 1867 г. выставили пики против винтовок Энфилда и мало получили в плане трансатлантической помощи, кроме нескольких дюжин ирландо-американцев, которые прибыли на корабле под названием «Эринс Хоуп» («Ирландская Надежда»).
Восстание фениев было плохо организовано, не имело надежды на успех и оказалось быстро подавленным. На земле, где Христос и Цезарь были закадычными друзьями, как выразился Джеймс Джойс, его тут же предали анафеме и прокляли. Римский католический епископ Керри призывал на головы его руководителей «самые страшные проклятия, желая всяческих напастей и погибели». Он же объявил, что вечность не будет слишком долгим сроком для их наказания, а «Ад окажется для них недостаточно жарким». Земной судьбой революционеров становились либо виселица, либо тюремное заключение.
Казалось, что все это подтверждает афоризм одного конституционного националиста, Дж.П. Кёррана, о том, что ирландцы — плохие подданные, но еще худшие бунтовщики. Однако эти бунтовщики сохранили традицию силового решения вопроса, завладели воображением соотечественников и вдохновили на новые подвиги для решения ирландской проблемы. Гладстон, который считал, что в соединении Ирландии с Америкой или Канадой заключается только опасность для империи, восстановил привилегии англиканской церкви и уменьшил права землевладельцев. Чарльз Стюарт Парнелл, которые защищал фениев в Палате общин и стал «главой» Ирландской партии в 1880 г., пытался поддерживать равновесие между революционными и конституционными силами. В духе Джеймса Финтана Лалора, бунтовщика 1848 г., который считал, что голод растворил связи в обществе, Парнелл не гнушался насилия в земельном вопросе, как средства получения самоуправления. «Если бы завтра у нас появились фермеры, владельцы земли, — говорил он, — то мы недолго оставались бы без ирландского Парламента».
Только Парнелл обладал гением для создания альянса, который, по словам одного восхищенного им биографа, «привел бы Ирландию в пределы видимости земли обетованной».
Парнелл стал полной противоположностью добродушному и мягкому Батту с его благородной внешностью. Глава Ирландской партии был холоден, не шел на компромиссы и походил на тигра. Как говорил сам Батт как раз перед тем, как Парнелл вошел в Парламент в возрасте двадцати девяти лет в 1875 г., «саксы найдут его неприятным покупателем, хотя это — симпатичный парень».
Сами фении признавали, что Парнелл — «человек для борьбы с англичанами; он был очень похож на них, столь же холодный, бессердечный, жесткий, неумолимый и непреклонный».