Зик негодовал из-за «оскорбительной властности» Леннокс-Бойда, чем опроверг расистскую точку зрения Министерства по делам колоний о том, что «чернокожий любит сильное слово». Он нанес ответный удар, превратив эпизод в обвинение дьявольской колониальной системы, которая поддерживала европейскую банковскую монополию, а также подчиняла африканцев губернаторам колоний, которые вели себя «хуже Нерона».
Зик обвинил министра по делам колоний за то, что тот «хотел назначить испанскую инквизицию для меня, когда я все еще находился в животе у матери». Более того, как он сообщил, сам Леннокс-Бойд имел деловые интересы в Нигерии. Его семейная фирма, «Гиннес», должна была вскоре строить пивоваренный завод в Лагосе. Стаут (крепкий портер) в Западной Африке считался афродизиаком. Казалось, что это дело олицетворяло проблему Министерства по делам колоний. «Нужно смотреть фактам в лицо, — писал один высокопоставленный чиновник. — Западноафриканский негр не способен на честное демократическое самоуправление в этом поколении. Вероятно, не будет он на такое способен и в следующем. Если предоставить независимость, то это будет означать обман и хаос, оправдание системы апартеида Южной Африки, дискредитацию британской колониальной политики. Все, что мы можем сделать теперь — это пытаться выиграть столько времени, сколько удастся получить».
Леннокс-Бойд согласился. Диспут с Зиком подтвердил его недоверие к радикальным южным политикам и предпочтение феодальных северных аристократов — например сардауна из Сокото. Этот титул означал «капитан телохранителей» (фактически премьер-министр), а его обладатель напоминал Гарольду Мак-миллану (как он сказал королеве) герцога Омниума у Троллопа. Ради таких приятных личностей Леннокс-Бойд пытался отложить окончание имперского правления.
При превознесении империи и для облегчения ее перехода в Содружество козырной картой в британской колоде стала молодая королева Елизавета II. Ничто не могло быть лучше рассчитано для вдохновения верности нигерийцев короне, чем королевский визит. Поэтому в 1956 г. начались сложные приготовления для представления Елизаветы II ее нигерийским подданным. Дома правительства обставляли новой дорогой мебелью, только одни новые ковры обошлись стране в 1 500 фунтов стерлингов. Северная арена для проведения праздника была превращена из пыльной чаши в зеленое поле. Лагос преображали, словно это маскировочная операция гигантских масштабов. Полуразрушенный рынок спрятали за металлическими заборами, а муниципальную свалку резины засыпали черным шлаком, имитируя насыпи угля.
Королеву и герцога Эдинбургского, который, как говорили, выглядел мужественно в новенькой военно-морской форме, принимали восторженно и с энтузиазмом. На пути из аэропорта в Лагос, который составлял дюжину миль, как написал один британский журналист, «черные лица Нигерии слились в одну белозубую улыбку». Люди в толпе стояли так плотно друг к другу, что полицейским приходилось передвигаться по их плечам. Зрители выражали свои затаенные чувства к ее величеству «растянутым звуком а-а-а-ах». Энтузиазм в Кадуне был так велик, что возвышение для королевы, прикрытое переносным навесом, который спроектировал Норман Хартнелл, чуть не рухнуло во время показательного выступления кавалерии.
Это была высшая точка пышного и дорогостоящего зрелища, на котором, если процитировать еще одного присутствовавшего журналиста, «эмиры и великие вожди племен, копьеносцы и лучники, клоуны и акробаты, а также полуголые язычники собрались, наряженные в свои лучшие варварские одежды, чтобы отдать честь своей правительнице». Некоторые сомневались, сможет ли королева предстать достаточно царственной фигурой, чтобы удовлетворить нигерийцев, которые привыкли видеть своих «мелких царьков и вождей, передвигающихся в средневековых пышных одеждах и обвешанных золотом так, что он разбухли от него». Однако на протяжении изматывающего ряда церемоний, смотров, собраний, банкетов и вечеринок в саду, королева милостиво удовлетворяла официальные просьбы надеть самые яркие и лучшие одежды. Она унаследовала огромное количество имперских драгоценностей, затмить ее было нельзя. В Палате представителей в Лагосе Елизавета II появилась в «сатиновом платье цвета слоновой кости, расшитом золотом и жемчугами. На ней также была ослепительная тиара, которая когда-то принадлежала королеве Марии». В Лугард-холле в Кадуне, как писал сардауна из Сокото, «бриллианты и прочие драгоценные камни королевы мерцали в свете ламп, словно молнии над озером, а ее красивое платье ниспадало, будто великолепный водопад».
Эйфория в связи с королевским визитом была так велика, что преступность и партийные конфликты фактически сошли на нет. Но настроение, которое надеялись использовать британские власти, не было ни всеохватывающим, ни долговременным. Это частично объяснялось поведением самой королевы. На протяжении тура, как пожаловался один вождь, она не сделала ни одного случайного или импровизированного жеста на публике. Если бы она только смогла, например, ответить на пульсирующие танцы ицекири, не как монархиня, а как женщина и мать, это принесло бы большую пользу. Вместо этого она всегда вела себя, как автомат, с «полной предсказуемостью, когда мы предпочитаем теплую спонтанность».