Более того, ничто не могло скрыть знакомый контраст между европейскими дворцами и африканскими лачугами. Рядом с вымощенной и хорошо освещенной набережной поднимались внушительные памятники британской политической и торговой власти. Больше всего среди них выделялся Дом правительства — белый трехэтажный дворец в викторианском стиле, с верандами, сводчатыми нишами в стенах, зелеными жалюзи и огромными воротами под навесом из тумбергии, «белые цветы которой, напоминающие орхидеи, нежно покачивались на стеблях». Столь же изысканным был отделенный от других пригород на острове Икойи, где находились роскошные виллы с гаражами и паркетными полами. Зеленые лужайки располагались среди бамбука, бананов и пальмовых рощ, они спускались к лагуне.
За этим ярким фасадом африканцы были втиснуты в «гнилые, грязные катакомбы» рядом с мостом Картера. Джон Понтер думал, что это худшие трущобы в Африке, если не считать Йоханнесбурга. Он говорил, что днем их даже избегают мухи. По ночам они «темны, словно царство теней Эреба».
Такие резкие, бросающиеся в глаза различия вызывали горечь и недовольство. Как иронично заметил один чиновник, граждане Лагоса не демонстрировали «собачью преданность правительству и его сотрудникам, которая ожидается от всех хороших чернокожих людей». Но получилось так, что губернатор, который работал дольше всех, сэр Бернард Бурдильон (1935—43), оказался и самым популярным. Он был сочувствующим и понимающим, признавая: будущее страны находится в руках образованных молодых националистов, на которых он отказывался смотреть, как на просто создающих проблемы людей. Они, в свою очередь, приветствовали его, как спортсмена и джентльмена. Африканцы даже дошли до того, что стали носить мягкую шляпу с плоской круглой тульей и загнутыми кверху полями. Она стала модной в Лагосе, ее даже стали называть «бурдильон».
Губернатор пытался покончить с изоляционизмом севера, говоря: «Он должен выйти из-за толстого листового стекла, сквозь которое презрительно рассматривает гримасы своего плебейского соседа, закатать длинные рукава и присоединиться к свалке». Однако Бурдильон не являлся особенно динамичным или прогрессивным губернатором колонии. Он был высоким, красивым и тщеславным, любил шутки, клал глаз на симпатичных жен подчиненных и (если процитировать симпатизировавшего ему биографа) «хорошо умел расслабляться».
Бурдильон нашел, что климат Лагоса значительно лучше климата Коломбо. Он наслаждался ездой верхом, охотой, «хорошим теннисом, посредственным гольфом, посредственным (но дешевым и забавным) поло, а также исключительно хорошей рыбной ловлей тарпона». Для дальнейшего отдыха этот администратор основал базу на горе на плато Джое.
Губернатор много путешествовал, осматривал страну с кресла, прикрепленного к передней части паровоза, который тянул его поезд, и из комфортабельного колесного парохода «Валиант», на котором на верхней палубе имелась площадка для игры в кегли. Он также ездил на спортивном автомобиле «Райлтон» вокруг Лагоса, причем так быстро, что один раз сбил насмерть молодого нигерийца.
Но на официальных мероприятиях губернатор являлся воплощением чувства собственного достоинства. Он установил очень строгий протокол в Доме правительства, где невероятная жара несколько облегчалась подвешенным опахалом из шести листов, которое приводилось вдвижение двумя слугами. Бурдильона даже прозвали «Микадо». Когда губернатор вернулся домой, министр по делам колоний посчитал, что он страдает от мании величия.
Нигерийцы критиковали его «щегольское и чванливое» управление, которое подчеркивало огромный разрыв между белыми правителями и чернокожими подданными. Больше всех по этому поводу негодовал Герберт Маколей, самопровозглашенный «Ганди из Нигерии». Он был злобным стариком в белом костюме, с седыми усами, которые торчали, словно кошачьи. Маколей являлся внуком первого африканца, который стал англиканским епископом. Он руководил зажигательной газетой «Лагос Дейли Ньюс», которая являлась «ультрарадикальной, сильно националистической, опасно и непримиримо антибелой». Она агитировала против экономических видов зла, например, контроля за «пулом какао» (90 процентами торговли). Политическая линия газеты была еще более мощной и убедительной: «Теперь африканец достиг возраста зрелости и требует права носить взрослую одежду».
Однако это было скорее выражение расистского, а не территориального национализма. Маколей и его последователи (почти все они проживали в Лагосе) поддерживали и отставили единство Западной Африки, а не Нигерии. Один губернатор, сэр Хью Клиффорд, отмахнулся от их цели, как явно абсурдной, сравнимой с поиском общеевропейской нации. Но между двумя мировыми войнами они считали, что «местная верность» мешает развитию более широкой, панафриканской солидарности. Такой точки зрения определенно придерживался политический наследник Маколея Ннамди Азикиве, который в 1937 г. вернулся из США после образовательной одиссеи, которая послужила источником вдохновения для Нкруме.
Его знали, как Зика. Он поменял имя Бенджамин в 1934 г., когда возражение Южной Африки не позволило ему выступить за свою страну в играх Британской империи. Азикиве был сильным, словно вол. Он считал, что способен пробежать милю за четыре с половиной минуты.